ПРЕКРАСНАЯ МЕЛИНДА

 

Майор Афанасьев, выпучив по-рачьи глаза, буквально ворвался в кабинет подполковника Гуркина.

– Уже здесь! – прошептал он так громко, что тише, наверное, прозвучал бы крик. – К вам следуют!

– Кто? – не удержался я от вопроса, хотя громовой шепот предназначался явно не мне.

Афанасьев, скривившись, отмахнулся как от назойливой мухи, но все-таки ответил:

– Начальник ГлавПУра с супругой. А сам бочком, бочком к двери и остановился там с тем же напряженным выражением лица. «Чтобы как только войдут – улизнуть, – разгадал я его несложный маневр. – Сейчас Гуркин и меня вытурит».

Но если мой начальник и собирался избавиться от излишнего в такой ситуации свидетеля, то просто не успел. Снова открылась тяжелая дверь и, пропустив вперед дородную даму, вошел генерал-полковник с широким волевым, но приятным, незлым лицом с умными внимательными глазами.

Подполковник Гуркин почему-то не проявлял признаков волнения или тревоги. Не суетясь, вышел, оправляя гимнастерку, из-за своего письменного стола, протянул, как положено, руки по швам. А я выскочил, прижавшись к стене, ближе к углу, и кляня себя за то, что не сообразил, как Афанасьев, вовремя слинять из кабинета. А ведь имелся еще просвет в несколько секунд.

– Товарищ генерал-полковник, вверенное мне отделение по работе среди…

– Отставить! – гаркнул генерал. – Да ты что, Федя…

– Ну как же! – на лице Гуркина мелькнула мимолетная улыбка. – Начальник Главного политического управления Советской Армии… А ты все такой же, Иосиф Васильевич, честное пионерское! Прямо удивительно! Ну разве только в плечах раздался самую малость.

– А ты думал, раз генерал-полковник, то обязательно с пузом?

Они обнялись.

«Однокашники, – тотчас же вычислили мои извилины. – Скорее всего, по комвузу. И по годам, похоже, ровесники».

Я посмотрел в сторону двери. Афанасьева, конечно и след простыл. Да, надо было и мне не зевать!

Генерал представил Гуркину жену. Несколько минут повспоминали общих знакомых, похлопали, улыбаясь, друг друга по плечам.

А потом генерал сказал:

– Честно говоря, я ведь к тебе, Федя, не собирался. Времени ну ни копья! Едем с инспекционной проверкой… – он назвал дивизию. – Это все она, супруженница моя: как же, мол, так: проехать мимо Будапешта и даже город не поглядеть! Ну а жена есть жена, наверное, по собственному опыту знаешь. Пришлось свернуть с большой дороги в вашу деревеньку.

– И правильно!

– Но только на час! – тут же предупредил генерал. Время – одиннадцать тридцать. А в двенадцать тридцать отбываем.

Жена пыталась что-то вставить, вероятно, возразить. Но он предостерегающе поднял руку.

– Я сказал: только час! Не было еще случая, чтобы начПУра опоздал… Так вот, просьба к тебе, Федя: дай нам в гиды кого-нибудь из своих венгров, и пусть покажут нам самое-самое примечательное. На моей машине, разумеется. Ровно час!

Гуркин сразу посмотрел на меня. Так, понятно! Вот что значит не успеть вовремя смыться!

– Венгры все уже с утра в разгоне – где их теперь сыщешь? Но я вам дам в сопровождающие одного нашего офицера, получше любого венгра. Вот! – он представил меня. – У него будапештские таксисты дорогу спрашивают, если им требуется малоизвестная улица или место позаковыристее. Так ведь, старший лейтенант?

– Был один такой случай, товарищ подполковник, – подтвердил я без особого энтузиазма.

Ох как не хотелось мне ехать! От большого начальства лучше держаться подальше. Тем более, если оно с половиной. Чем-нибудь не угодишь, наморщит нос – и был комар, да весь вышел!

Поехали мы вчетвером – генерал, его жена, я и шофер на новеньком «бьюике». Машинам с инспекторами и охраной генерал приказал ждать в нашем обширном дворе.

Разумеется, в уме я уже прикинул заранее, что можно показать за час.

– В Буду, конечно, не поедем, – непререкаемо изрек я уже на правах гида. – Во-первых, там все разбито, еще только восстанавливают, а во-вторых, по единственному уцелевшему мосту такое движение… Как раз полчаса туда ползти да столько же обратно.

– Старший лейтенант, мы полностью отдаем себя в ваши умелые руки, – великодушно подтвердил генерал. – Куда хотите, туда и везите. Но только один час. Нет, уже пятьдесят пять минут, – он бросил взгляд на наручные часы.

– А мне говорили, что именно в Буде самые богатые особняки, – в голосе генеральши звучали явные нотки недовольства, и я утвердился в своем подозрении, что опасаться нужно больше ее, чем начПУра.

– Ну, тогда давайте через мост в Буду, – стараясь сохранять спокойствие, сказал я шоферу. – А на том берегу сразу разворачивайте машину и обратно в отделение. Пожалуй, успеем.

Генерал благодушно улыбался. Его жена промолчала, и я понял, что этот боевой эпизод выигран. Инициатива, по крайней мере на ближайшее время, переходила ко мне.

И мы покатили по набережной.

Я сидел рядом с шофером. Генерал настоял: так, мол, гиду будет удобнее, все на виду – налево это, направо – то. А сам он уселся рядом с женой на заднем сиденье.

– Ну, прежде всего, посмотрим отсюда на гору Геллерт.

На том берегу на зеленой вершине над Дунаем уже высилась не вполне еще законченная гигантская статуя женщины с пальмовой ветвью в руках и у подножья – солдат-освободитель с автоматом.

– Впечатляет, – стянув губы, покачал головой генерал. – Кто скульптор?

– Кишфалуди-Штробль Жигмонд. Собственно, Штробль его учитель. И он после смерти Штробля в знак благодарности присоединил к своей и его фамилию, чтобы не прерывался род. У Штробля не было сыновей.

Генералу понравилось:

– Похвально!

– А это что за святой с крестом? – строго спросила его жена. – Вон там, пониже. Как-то не сочетается.

– Так это же святой Геллерт – креститель венгров. Памятник стоит здесь, по меньшей мере, лет сто. Национальная, можно сказать, реликвия.

И рассказал коротко, пока мы двигались в потоке машин к Большому Кольцу, поучительную историю святого, хорошо передающую, на мой взгляд, некоторые особенности характера венгров.

– Король Венгрии Штефан Первый решил, что венгры, чтобы вечно не враждовать со своими соседями, должны принять, как и те, католичество, и попросил папу римского прислать умелого проповедника. Выбор папы пал на священника Геллерта, который уже имел солидный опыт обращения язычников в христианство.

Но с венграми дело у того не пошло. Они креститься не захотели, а, наоборот, поймав Геллерта, засунули в бочку, заколотили длиннющими гвоздями и спустили с вершины горы в Дунай, на дне которого злосчастный священник и закончил свой жизненный путь.

Казалось бы, все ясно: не примут венгры католичества. Однако случилось как раз наоборот. Венгры то ли из сожаления о содеянном злодействе, то ли потому, что нередко импульсивно поступают вопреки всякой логике, быстро приняли христианство и стали самыми ревностными католиками во всей Европе, ну, может быть, уступая лишь полякам.

И опять генерал высказался одобрительно:

– А знаете, старший лейтенант, это наводит на интересные мысли.

Жена молчала. Все переживала, видать, свой конфуз с памятником святому Геллерту.

Генерала заинтересовало скопление народа у Венгерской оперы.

– За чем очередь? Как у нас бы сказали: «Что дают?»

– Билеты на «Хованщину».

– Вот как?

– Русская опера у них настоящая сенсация, – пояснил я. – Да и поставлена отлично, – и счел нужным добавить: – Тут заслуга целиком подполковника Гуркина. – Почувствовав неловкость, прокомментировал поспешно: – Не потому, что он мой начальник, не подумайте, товарищ генерал. И сама идея постановки его, и руководство оперы сагитировал, и здорово помог всевозможными материалами. От краски для декораций до эскизов костюмов – раздобыл где-то в Москве. Теперь они хотят к «Пиковой даме» приступить. Гуркин списался с нашими музыкантами, и они уже для Венгерской оперы партитуру прислали.

– Я в курсе, – кивнул генерал. – Только не музыканты, а руководство Большого.

Он-то в курсе, а я, выходит, не совсем… Прокол!

– А там, сбоку, что за анонс?

– Рекламируют балет Делиба «Коппелия». Их очередная премьера.

– Балет? Ну, это по твоей части, – протянул генерал руку поддержки посмурневшей супруге.

– У них здесь великолепная прима-балерина. Мелинда Оттрубаи.

– Как-как? – холодно переспросила наша дама. – Оттрубаи? В жизни не слышала. Хотя балет действительно люблю.

– Театральные рецензенты хвалят наперебой. Вот и сегодня в газетах: очень молодая и очень талантливая.

Но высокопоставленная дама проигнорировала мои комментарии.

– Иосиф, можно нам свернуть на эту улицу, справа?

– Пожалуй… Да, времени еще навалом, – генерал сверился с часами. – Давай, Андрюша, сворачивай!

Что за улица? Я даже названия не знаю.

Привстав, прочитал на табличке: "Надьмезе". Гм! Тут где-то оперетта… И это, кажется, все, что я про эту Надьмезе знаю.

Между тем пошли вопросы. Все больше генеральша. Что в этом доме с колоннами? А что в том со сводчатыми окнами? А в этом? А в том?

А мне откуда знать? Таких домов в Пеште тысячи. Все построены в начале века красиво, добротно, в едином стиле, с отлично отделанными карнизами и прочими архитектурными излишествами.

Раз ответил «не знаю», другой, третий… Смотрю, генеральская жена многозначительно поглядывает на супруга, иронически поджимая губы. Реванш берет за промах с памятником – это ясно. Но ведь и на генерала мои «не знаю», «не знаю» тоже вряд ли произведут благоприятное впечатление. Скажет потом Гуркину: спасибо, мол, Федя, за всезнающего гида.

И тогда, вытирая вдруг выступивший на лбу пот, я ухватился за спасительную мысль: мне венгерская история в подробностях не известна. А им-то какая разница, где происходило то или иное событие: здесь или в каком-либо совсем другом месте?

И пошел заливать. Чем дальше, тем увереннее.

– Вот здесь, в этом доме, справа, жил некоторое время известнейший венгерский поэт и революционер Шандор Петефи. Кстати, настоящая его фамилия Петрович. Отец у него серб по национальности, а мать словачка.

– А вот там, впереди, видите дом с шикарным подъездом?.. Здесь в одной из квартир был захвачен гестаповцами видный деятель сопротивления Бойчи-Жилински, позднее казненный… Кстати, мы только что проехали по улице, названной в его честь.

Посыпались новые вопросы, теперь уже насчет Петефи, насчет Бойчи-Жилинского. Но тут я был хозяином положения.

И вот мы опять вернулись на Кольцо.

– А этот дом, похоже, универмаг, – высказалась супруга.

– Нет, – возразил я, – это вокзал. Ньюгати. Западный вокзал.

– Ну-у, не может быть! – категорически опровергла меня генеральша. – Совершенно не вокзального типа здание. И выходит прямо на главную улицу. Так не бывает!

Но я был уверен в том, что говорю. Абсолютно уверен. Не раз и не два приходилось мне уезжать с Ньюгати в разные города.

– Что ж, давайте тогда остановимся, зайдем вовнутрь. Вы сами убедитесь. Рельсы выходят чуть ли не на тротуар.

Генерал принял мою сторону:

– Вспомни, жена: Казанский вокзал. Или Павелецкий.

Она еще посопротивлялась:

– Но они же не на главной улице.

– Но здесь и не Москва, дорогая… Снова выехав на проспект, подкатили к площади Тысячелетия.

– Остается всего десять минут, – напомнил генерал.

– Это последняя достопримечательность в нашей мини-программе, товарищ генерал-полковник. Вот здесь, между колоннами, статуи наиболее выдающихся венгерских королей за тысячу лет. И королев, конечно, тоже, – отвесил я напоследок реверанс нашей даме…

Ровно в одиннадцать двадцать семь я привел генерала с женой в кабинет к подполковнику Гуркину.

– У тебя есть книга приказов, Федя? – спросил генерал.

– А то как же!

У меня сразу отлегло от сердца. Мой непосредственный начальник поступил точно так же, как я с неизвестными мне домами на улице Надьмезе. Что-то никогда не приходилось видеть в нашем отделении никакой книги приказов – ни у Зои, ни у кого-либо другого, ни у самого Гуркина.

– Занеси туда: за прекрасное знание города начальником Главного политического управления Красной Армии генерал-полковником Шикиным И. В. старшему лейтенанту такому-то объявлена благодарность.

– Слушаюсь и повинуюсь!

– Нет, ты запиши, запиши обязательно. Вы просто молодчина, товарищ старший лейтенант! – он потряс мне руку. – А теперь, Федя… Ну, еще пять минут. Есть у тебя, наверное, какие-нибудь просьбы, пожелания.

– Как же без них, Иосиф Васильевич?

– Давай! Только покороче.

– Интеллигенция пропадает, особенно артисты. Жуткая ведь инфляция, а жалованье у них… Поверишь, некоторые именитые дошли до того, что золотые коронки выдирают и меняют на продукты.

– Читал я твою докладную. Замерцеву передано четыре вагона муки. Это все, что мы можем на данный момент. В Союзе тоже несладко.

Гуркин вздохнул тяжело:

– Передать Замерцеву – все равно что спустить в стальном сейфе на дно морское.

Генерал смотрел на часы и хмурился:

– Набери мне Замерцева.

Гуркин кинулся к телефону, крутанул несколько раз диск.

– Это я, – сказал в трубку Шикин. – Товарищ генерал-майор, к вам просьба: срочно – сегодня же! – выдать подполковнику Гуркину все, что он попросит по списку.

Трубка отчаянно заверещала.

– Значит, из энзэ! Все, что он попросит. Вам понятно? – в голосе зазвучал металл. Он послушал собеседника полминуты, нахмурил брови, сжал губы. – Учтите, генерал, моя просьба равнозначна приказу. Приказ начПУра. Теперь ясно?.. Очень хорошо! Ну, желаю здоровья и успехов в руководстве городом… Нет, сейчас едем дальше.

Он бросил трубку на рычаг:

– Лады, Федя?

– Лады. Спасибо.

– И не откладывай. С места в карьер – и к нему. И жми на него – ничего не бойся!

– А я и не боюсь, – пожал плечами Гуркин. – Вообще-то он мужик неплохой и даже сговорчивый. Но прижимистый – ух!

– На сей раз никакого «ух» не будет… Ну, Федя… – они снова обнялись. – Хлопнуть бы с тобой по чарочке за те денечки… Но… – он постучал по стеклу часов согнутым пальцем. – В общем, до следующего раза…

Гуркин пошел их провожать. Я из окна его кабинета смотрел, как одна за другой на улицу Королевы Вильгельмины, визжа шинами, вереницей выезжают машины, заполнявшие двор.

Гуркин вернулся:

– Все дела отставить! Афанасьева, Макарова и Чабана – ко мне. Едем к Замерцеву. Вы тоже.

Распределяя обязанности среди сотрудников отделения, Гуркин, помимо общего руководства, оставил себе только одну. Зато какую!

Театры!

В Будапеште больше двадцати театров. И все, разумеется, охватить подполковник не мог. Но два он ни на день не выпускал из поля зрения: Венгерскую оперу и Национальный театр. Со времени прихода к власти диктатора Хорти в девятнадцатом году венгры, можно сказать, позабыли о том, что в мире существует русская оперная музыка и драматургия. Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков, Мусоргский для многих из них были пустым звуком. Не имели, особенно венгры средних лет и молодежь, представления и о пьесах Чехова, Толстого, Островского, не говоря уже о Горьком или драматургах советского периода.

И подполковник Гуркин поставил своей целью вернуть венгерским зрителям утраченные для них имена русской, да и не просто русской, а мировой классики. Не в одиночку, разумеется, а точно, прицельно направляя своих помощников из числа ведущих, прогрессивно мыслящих актеров и режиссеров, таких, как Гильда Гоби и Тамаш Майор в Национальном театре, как директор Венгерской оперы Аладар Тоут, высокий, румяный, всегда улыбающийся, с седым венчиком вокруг круглой розовой лысины, и его жена, всемирно известная пианистка Анни Фишер. С первых же дней создания отделения по работе среди населения Венгрии наша бордовая «шкода люксус супериор» почти каждый вечер парковалась на стоянке возле этих крупнейших театров Будапешта либо свозила ведущих актеров и режиссеров в ставший им хорошо знакомым дом на улице Королевы Вильгельмины номер четыре. Отличное знание немецкого и английского языков позволяло Гуркину делиться с театральными деятелями своей эрудицией, убеждать их, помогать дельными советами. А майор Афанасьев, как бы подкрепляя слова своего начальника, привозил в театры на нашем грузовичке все то немногое, что удавалось раздобыть из дефицитного в то время съестного.

Все чаще по вечерам деятели этих театров сначала смущаясь, робко, бочком, а потом все смелее и смелее стали появляться в нашей столовой, ужинали вместе с нами, вели увлеченные застольные беседы. И мы делали вид, что не замечаем, когда известные артисты, особенно женщины, словно ненароком забрасывали в свои приоткрытые сумочки то сдобу, приготовленную нашими поварами, то конфеты, то холодное, нарезанное кусками мясо. Нелегко им и их семьям жилось в то время, что и говорить!

А теперь оторвемся ненадолго от плавного течения времени и в соответствии с его странностями совершим немыслимый прыжок на пятьдесят лет вперед.

29 ноября 1995 года я получил письмо из Венгрии от пожилой женщины по имени Аги – мы с Зоей после войны близко знали ее семью. Тогда ныне преклонного возраста дама была еще подростком и бегала с голыми коленками, как сейчас модные женщины гораздо более солидных лет.

Вот цитата из ее письма:

«Там, где вы жили, Вильма Кирайне, 4 – повесили в прошлом году памятную плиту. Вот что она говорит: «Здесь с 1945 по 1948 был турма советской государственной безопасности, где мучили много невинных венгерских людей».

Разве это правда?

Это было так? А я помню другое, что советский состав жил там с семьей. Ведь один раз моя мама и я посетили там тебя, Зою и Толю».

Вот такое письмо.

Смешно и мерзко!.. Оказывается, в Венгрии теперь тоже можно врать и клеветать без всякой опаски. Ну да, ведь тех людей, которым мы с открытым сердцем дарили свое гостеприимство и которые так же сердечно принимали его, уже давно нет… Почему бы безнаказанно не поиграть в политические игры?

А тогда мы вместе с ведущими венгерскими служителями Мельпомены и Терпсихоры радовались первым успехам нашей общей работы. Дебютировала на сцене Венгерской оперы и пошла с триумфом, собирая переполненные залы, «Хованщина» Мусоргского, готовился спектакль «Князь Игорь» Бородина. А в Национальном театре заговорили по-венгерски «Три сестры» и их окружение, заново переводился «Ревизор»…

Вот, оказывается, каких впечатляющих успехов можно добиться за короткое время, если целенаправленно мучить много невинных венгерских людей в «турма советской государственной безопасности» в бывшем графском доме по улице Королевы Вильгельмины в самом центре Будапешта!

Одна забавная деталь. Антон Чехов на венгерском языке звучит так: Чехов Антал, Лев Толстой – Толстой Лео. Ну и так далее – венгры почти все чужие имена переделывают на свой лад. А уж отчества персонажей в обязательном порядке произносятся впереди имен. Например, в «Ревизоре» Н. В. Гоголя Добчинский с венгерской сцены говорит так: «Мое почтение, Андреевна Анна… Антонович Антон прислал вам записку».

С этим ничего не мог поделать даже всеми уважаемый подполковник Гуркин. Бился, бился да и махнул рукой: ну, какая в конце концов разница, главное, лед тронулся. Русские пьесы, оперы, балеты, русская музыка пошли к венгерской публике.

Руководство Венгерской оперы, поднявшейся на новую ступень в своем художественном развитии, первым признало заслуги подполковника Гуркина, причем самым неожиданным и приятным образом. Нашему отделению была «на все времена» бесплатно предоставлена ложа, кажется, номер десять, во втором ярусе зала, недалеко от правительственной. Ложа никогда не пустовала. Если на спектакль отправлялся сам Гуркин, он обязательно брал с собой в первый ряд ложи кого-нибудь из сотрудников. А еще один усаживался на короткую кушетку во втором ряду ложи. Особенно часто можно было застать здесь подполковника Макарова, любителя «Ослиной серенады». Он жаловался на плохой сон, глотал на ночь всякие таблетки. А здесь, в опере, на куцой кушетке, утвердив на полу ноги, клялся Макаров, что спит как убитый. Под любую музыку, и притом видит замечательные сны.

Как-то подполковник Гуркин пригласил нас с Зоей на премьерный спектакль в Венгерскую оперу – балет Делиба «Коппелия». Я мог бы и отказаться, Гуркин знал, как много мне приходится работать именно по вечерам. Но Зоя, большая любительница музыкальных представлений, мягко, но непоколебимо заставила меня отказаться от запланированной на тот вечер привычной беготни по молодежным клубам и отправиться с ней на «Коппелию».

Я был просто потрясен увиденным. Сделать из магической сказки Гофмана такое феерическое, комическое и одновременно трагическое зрелище мог только очень талантливый режиссер. Ну а прима-балерина, танцевавшая Коппелию, привела меня в полный восторг. Так изобразить сначала неуклюжую, руки-ноги на шарнирах, бездушную куклу и постепенно, незаметно перейти на страстный, неукротимый, прямо-таки сверх всяких человеческих возможностей огневой танец! Я аплодировал до боли в ладонях. Зое тоже очень понравилось. А Гуркин смотрел на нас обоих и загадочно улыбался.

Почему, интересно?

После представления мы пошли, как обычно, к нашей «шкоде», а Гуркин отлучился, как он сказал, ненадолго, и попросил обождать его в машине.

Вернулся он не один, а в сопровождении высокой, улыбающейся, очень приятной на вид девушки, моей ровесницы, ну, может быть, чуть постарше.

– Знакомьтесь, – сказал он по-немецки. – Мелинда Оттрубаи, она же Коппелия. Прима-балерина Венгерской оперы. Я пригласил ее к нам поужинать, и она любезно согласилась.

В столовой оказалось, что многие наши ее знают и любят. Тянулись к ней с поздравлениями, жали руку. Даже старенький, разваливавшийся на ходу дед Болгар, профессор, бывший посол первой Венгерской советской республики в Вене, сидевший у нас на переводах документов, имевших важное историческое значение, приковылял к ней на своих полусогнутых и весьма галантно поцеловал руку, вызвав спазматические гримасы своей жены Олы, которая ревновала лысоватенького старичка даже к женским персонажам из исторических архивов.

Мелинда села с нами за большой стол, но есть категорически отказалась:

– Простите меня, господа, простите! Дело в том, что я никогда не ужинаю. При моем роде занятий это так же противопоказано, как больным несварением желудка.

– Но есть ведь хочется? Вы потратили столько энергии.

– Ох, как хочется! – рассмеялась Мелинда. – Я бы сейчас уплела в одиночку целого поросенка. Но я знаю также, что значит «нельзя». Если я завтра на репетиции окажусь на пять граммов тяжелее нормы, балетмейстер меня удушит собственными руками. Вы же видите, какая я корпулентная. Стоит мне прибавить еще самую малость, и никакой партнер не сможет поднять меня на руки. Нет, нет, нет, извините!

Она говорила все это с такой подкупающей искренностью, с таким непринужденным юмором, сама посмеиваясь над собой, что мы все сразу ощутили – своя!

После ужина Мелинда еще долго болтала с нами и с явным сожалением попрощалась, когда настала все-таки пора уезжать.

Отвез ее домой, разумеется, на «шкоде» сам подполковник Гуркин.

Так состоялось наше знакомство с прима-балериной Мелиндой Оттрубаи, самой талантливой, самой перспективной из балетной труппы Венгерской оперы.

– Знаете, как ее зовут в опере? «Дьенерю Мелинда», – сказал утром на завтраке, где только о ней и было разговору, подполковник Гуркин. – Старший лейтенант, вы же можете перевести.

– Конечно. «Прекрасная Мелинда».

После этого Мелинда у нас долго не появлялась. Хотя сотрудники отделения, включая меланхоличного и неулыбчивого майора Чабана, упрашивали Гуркина привезти ее еще.

– Она сейчас занята, готовится новая постановка, Вот освободится немного, скажем, после премьерного спектакля, можно будет и пригласить.

И вдруг мы, совершенно обескураженные, узнаем, что Мелинда все-таки иногда бывает в отделении.

Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Игнат, шофер со «шкоды», хоть и солидный и совсем не трепливый человек, может изредка проговориться своим коллегам по баранке.

Оказалось, что Мелинду уже три или четыре раза «шкода» привозила прямо к Гуркину, на «хозяйскую половину», которая размещалась над его кабинетом и состояла из почти таких же внушительных размеров спальни и небольшого будуара с канапе, куда бывший владелец дома – граф – выселял на ночь из общей почивальни свою весьма и весьма пьющую графиню Клару, когда она наливалась до чертиков. Кроме того, там, на «хозяйской половине», была еще просторная ванная комната и прочие удобства, а вел туда из галереи над холлом отдельный ход.

Вот сюда и поднималась тайком прекрасная Мелинда.

Пересудов по этому поводу у сотрудников отделения особых не было. Грехи и грешки водились почти за каждым. И вообще смешно думать, что здоровые мужики, лишенные своих законных жен, которых не выпускали к ним из Союза, будут вести себя здесь, в достаточно вольнодумной в некоторых отношениях стране, как монахи.

Не понравилось только офицерам, что исчезло с общего стола наше доппайковое печенье, которое прежде всегда лежало в вазочках, и каждый брал себе к чаю сколько нужно. Правда, вместо печенья теперь подавались венгерские сладости «погачи». Но вот взыграло же чувство попранной справедливости. Положено печенье – отдай!

Особенно остро встал «доппайковый вопрос», когда кто-то увидел поздно вечером в холле нашу уборщицу Аннушку. Тоже из бывшей графской челяди, как и почти вся наша обслуга, но не венгерка, а закарпатская украинка. В наколке с накрахмаленным белым передничком, она гордо плыла на «хозяйскую» половину, неся впереди себя поднос с дымящимся ароматным напитком в кофейнике и горкой наших кровных доппайковых в вазочке.

Было решено утром поднять вопрос ребром. Без особого труда спровоцировали на это дело меня. И я сдуру согласился, хотя мог без печенья обойтись и месяц и год. «Погачи» к чаю меня вполне устраивали.

И во время завтрака, в присутствии Гуркина, я громко задаю обслуживающей нас Илоне вопрос, за которой мне совестно до сих пор:

– А куда делось наше печенье? Я лично его уже месяц не вижу.

Остальные, как и было условлено, меня бурно поддержали. Гуркин невозмутимо допивал свой чай. Взгляд Илоны растерянно метался от него и обратно к нам, «народу».

Ответ последовал вечером. За ужином печенье оказалось, как и прежде, в вазочках на столе и больше оттуда не исчезало.

А Аннушка по вечерам уносила на «хозяйскую половину» вместе с кофейником те самые свежие и вкусные «погачи», которые весь этот месяц приходились на нашу долю.

Что происходило на «хозяйской половине»? Беседовали ли Гуркин с Мелиндой на театральные темы на английском или немецком языках? Играли ли в шахматы или другие игры?

В конце концов, это касалось лишь их двоих. Одно только считаю нужным добавить. Мелинда Оттрубаи происходила из старинного, хоть и небогатого, дворянского рода и получила соответствующее воспитание. Правда, говорят, в Венгрии дворян, пожалуй, больше, чем простолюдинов. Короли куда охотнее одаривали угодивших им людей ни к чему не обязывающими титулами, чем землями или деньгами. В селах было полным-полно дворян, которые внешне, да и по роду занятий, ничем не отличались от своих соседей из крестьян. Ну а в городах можно было встретить не одного и не двух бедняков, которые гордо задирали носы, так как иначе ничем, даже ржавой шпагой, не могли подтвердить свое дворянское звание. В народе их насмешливо называли не иначе как дворяне в портянках.

И тем не менее одного у этих многочисленных дворян нельзя было отнять: чести. «Дворянин в портянках», городской или сельский, может заложить последнюю пару штанов, но явившегося к нему в гости человека обязательно будет потчевать по-царски. «Дворянин в портянках» не нарушит данного им слова. А уж бесчестного, с его точки зрения, поступка истинный «дворянин в портянках» не совершит и подавно.

Так что не думаю, просто представить себе не могу, что Мелинда, приезжая по вечерам к Гуркину, преследовала нечистоплотные цели, Да и Гуркин не такой человек, которого могла бы прельстить склонная к легким интрижкам женщина. Хотя особы такого рода не так уж и редко встречались в венгерских артистических кругах, особенно в театрах оперетты, варьете и кабаре.

Тогда что же? Любовь?

А почему бы и нет? Правда, Гуркин старше Мелинды лет на десять. Но когда и где такая разница в годах служила помехой для любви? Мелинда обаятельна, красива. А Гуркин умный, интересный, высокообразованный человек, да еще и из незнакомого ей нового, одновременно и пугающего и влекущего к себе мира.

Времена быстро менялись. Ветры в мире дули все злее и пронизывающе. Еще не прогремела речь Черчилля в Фултоне, официально положившая начало холодной войне, но уже давно кончилась эйфория, вызванная общей победой союзников над фашизмом. Прекратились хождения в обнимку советских и американских солдат в интернационализированной Вене, кончились совместные выпивоны и вечеринки. Наша контрразведка стала больше заглядывать в офицерские постели, чем ловить шпионов. Связи с иностранками, если о них становилось известно, стоили и погонов, и партбилетов, а иногда и свободы. Почему-то считалось, что наши военные беспрерывно выбалтывают секреты своим иноплеменным подружкам, а те тотчас же бегут из неостывших еще кроватей докладывать эти секреты заокеанским резидентам.

Хотя на практике нередко происходило совсем обратное. Известно же, например, что планировавшийся в советской зоне Германии реакционный путч летом пятьдесят третьего года провалился в том числе и потому, что работники «Смерша», к счастью, еще не успели раскрыть тайную связь советского офицера в Берлине с полюбившейся ему немкой. Она и предупредила своего любовника, чтобы он семнадцатого июня (ставшего потом известным как «день икс») под любым предлогом сидел дома и не выходил на улицу, так как, «наши готовят там что-то такое против ваших, еще и убьют». О чем офицер, быстренько завершив свидание, сразу же доложил по команде.

Правда, история умалчивает, наградили ли этого офицера орденом или же примерно наказали за запрещенную связь.

Именно в Венгрии атмосфера всеобщей подозрительности и недоверия сгущалась в наших частях особенно быстро. Дело в том, что сюда Сталин направил председателем Союзнической комиссии маршала Ворошилова, которого считал завербованным английской «Интеллидженс Сервис». Берия, вероятно, по указанию Сталина, а может быть, и по собственной инициативе, послал в Будапешт для разоблачения высокопоставленного тайного шпиона кучу агентов во главе со своими главными подручными, бывшим шефом «Смерша» генералом Абакумовым и подвизавшимся в высших дипломатических сферах Деканозовым. Для прикрытия они заняли в Будапеште чепуховые посты начальников каких-то малозначительных хозяйственных контор. И пока Климент Ефремович лихо отплясывал на вечеринках, которые он задавал в честь полюбившейся ему еще со времен кинофильма «Петер» венгерской актрисы Франчески Гааль, за замысловатыми коленцами развеселившегося старого маршала бдительно наблюдала не одна пара опытных глаз: не используется ли в переплясах какой-либо особый телодвиженческий шпионский шифр?

Следили за Ворошиловым, а заодно прощупывали и всех других, кто попадал в поле зрения.

И конечно, когда водитель «шкоды» Игнат поделился с кем-то из наших, что поздно вечером, когда Мелинда возвращается от Гуркина, ее поджидает дома английский офицер в военной форме, вероятно, чтобы получить из ее рук свежие разведывательные данные, стало ясно, что долго этой любовной, или дружеской, или какой-либо иной связи продолжаться не суждено.

Как раз в эти дни мне срочно потребовалось сбегать по-быстрому в город Секешфехервар, километрах в шестидесяти от Будапешта. Гуркин дал мне свою «шкоду», так как остальные машины были в разгоне. И вот по дороге я спросил у Игната, что это за история с английским майором, о котором треплет все отделение. Он с возмущением, по-моему искренним, начисто отрицал вообще какого-либо английского или иного военного:

– Да ничего подобного там не было! Просто девчонка задержалась у подполковника дольше обычного, ее папаша ждал перед домом на улице, ходил туда-сюда, волновался, само собой, ну, ругал ее по-своему. Вот и все… А кто-то вон как повернул. Меня аж оперуполномоченный вызывал, писать заставлял. Кто мог подумать, что эта наша шоферня – бабы трепливые! – он выругался. – Слова им не скажи, все передернут, все перевернут.

«Так», – подумалось мне. – «Значит, опер, значит, Игнат написал, значит, дело уже закрутилось. Ох и несдобровать теперь нашему Гуркину».

И с неизбежностью настал день, когда в отделение нагрянула московская комиссия по «проверке деятельности» во главе с грозным полковником Самойловым из ГлавПУра, в состав которой входили и ревизоры, и инспектора, и даже следователь парткомиссии при ЦК партии.

Пошли проверки, допросы, сбор заявлений, жалоб и все прочее, что входило в обязательный репертуар подобных комиссий тех времен. Крепко сбитый, водянистоглазый, бровастый полковник Самойлов, заложив руки за спину, хозяином вышагивал по графскому дому, и один его вид говорил о том, что кому-то здесь придется худо, очень-очень худо.

Отделение гудело. Сплетни рождались, росли и лопались, как мыльные пузыри, рождались сызнова. Никто не знал, что будет, все только гадали, предполагали… и побаивались один другого.

Кто-то настучал, кто-то настучит еще.

Опасались даже делать повседневную свою работу. А как же: непрерывная связь с иностранцами!

Меня тоже вызывали. Двое. Самойлов и партследователь.

Я рассказал, как работал под руководством Гуркина по созданию из более чем пятидесяти разношерстных молодежных организаций единой Венгерской организации демократической молодежи.

Партследователь спросил, что мне известно о связи Гуркина с некоей Оттрубаи.

Я рассказал, что он и она некоторое время ели наше печенье. Причем он, вероятно, больше, она меньше, так как балеринам, особенно прима-балеринам, запрещено много есть.

С тем и был отпущен восвояси.

Наконец настал день, когда нас собрали вместе и сообщили избранные места из выводов комиссии.

Полковник Самойлов, топорща брови, объявил, что все имущество, изъятое у беглого графа и временно переданное в пользование отделению, находится на месте и в полном порядке.

– За исключением ценной статуэтки девятнадцатого века, изображающей фавна, у которого отбита, а затем грубо приклеена голова, – счел нужным уточнить один из проверяющих.

Ревизор-хозяйственник сообщил, что на кухне отделения обнаружена пропажа целых пяти килограммов муки, о чем составлен соответствующий акт. Стоимость муки в рублях будет вычтена из зарплаты майора Афанасьева.

Партследователь загадочно молчал. Но потом выяснилось, что подполковнику Гуркину влепили все-таки партийный выговор, правда без занесения в личное дело. Как гласила формулировка, за использование ложи в Венгерской опере без внесения платы в кассу театра.

Все!

Я смотрел на грозного полковника Самойлова и мне показалось, что его водянисто-голубые глаза под кустистыми бровями смеются.

Впрочем, были и последствия совсем иного рода.

На той же улице Королевы Вильгельмины в Будапеште срочно открыли советскую среднюю школу, и матери с детьми соответствующего возраста, которых до тех пор так и не выпускали из СССР, соединились с мужьями, проходившими службу в Венгрии.

К нам в отделение первой приехала жена подполковника Гуркина Меланья Михайловна с четырнадцатилетним сыном. Она – старше мужа, полная невысокая женщина, сдержанная, тактичная, с хорошо развитым чувством юмора. Сын – обычный мальчишка, который бегал за мной с еще одним таким же, как он, сыном майора Чабана. Оба они дружно клянчили билеты на киношки с «ковбойцами».

Конечно, сейчас же нашлись доброхоты, которые выложили Меланье Михайловне «всю чистую правду» о похождениях Гуркина и Мелинды.

Она спросила:

– Та, что танцует Коппелию?

– Да, да, да!

– Видела уже ее, видела.

– Ну и что же вы на все это скажете?

На что остроумная Меланья Михайловна тотчас же ответствовала:

– А что сказать? Я давно знала, что у моего Феди отменный вкус!

А сама прекрасная Мелинда?

Если в чьей-либо судьбе московская комиссия нагрянувшая в отделение, и сыграла роковую роль, то это, прежде всего, в судьбе Мелинды. Не получив возможности расправиться с подполковником Гуркиным (кто знает, не попридержал ли наиболее ретивых членов комиссии, жаждавших большой крови, высокопоставленный однокашник нашего начальника), ревизоры повели прицельный огонь по другой, гораздо менее защищенной цели. Вскоре после собрания в отделении директор оперы вызвал Мелинду к себе и, ничего не объясняя, мягко намекнул своей прима-балерине, что будет с ее стороны чрезвычайно тактично, если она в ближайшие дни подаст заявление об уходе из театра по собственному желанию. Когда изумленная Мелинда спросила, чем же вызвана такая резкая перемена в отношении к ней, директор горестно поднял глаза к небу и беспомощно развел руками.

Разумеется, ни один из членов проверявшей нас комиссии не посмел бы лично заявиться в Венгерскую оперу и отдать такое распоряжение. Да и зачем? Существовал соответствующий отдел в ЦК Компартии Венгрии, быстро набиравшей силу. А рыбак рыбака не только видит издалека, но при случае, особенно если рыбак рангом повыше и не из утлой рыбацкой лодчонки, а из океанского траулера, может и указать, на какую именно рыбу следует закинуть сеть.

Словом, многообещающую молодую прима-балерину мигом вышвырнули из театра, как ненужный и даже опасный балласт.

Что же оставалось делать Мелинде? Вести домашнее хозяйство отца и рыдать по ночам в подушку?

И тут вдруг на сцене появляется сказочный принц. Ну, пусть не принц, а всего лишь немолодой нелюдимый долгоносый граф. Но зато какой! Граф Пал (если применить венгерский способ изменения имен – Павел по-нашенски) Эстергази, один из самых именитых и богатых венгерских аристократов. Приятель отца Мелинды, он в свои еще молодые двадцать четыре года сердечно поздравлял чету Оттрубаи с рождением дочки. Наблюдал, как ребенок растет, развивается, как становится хорошенькой девушкой, а затем и звездой венгерского балета. И вот теперь, когда ему было уже под пятьдесят, закоренелый холостяк и нелюдим Пал Эстергази получил неожиданную возможность выручить из беды дочь своего друга, предложив Мелинде руку, сердце и титул. С одним-единственным условием: о сцене она, разумеется, должна забыть навсегда.

И Мелинда не устояла, Графиня Эстергази – это звучало, хотя жених был старше нее вдвое. Выгнали, не захотели, чтобы она танцевала, – так вот получайте! У кого еще столько земель, замков, столько дворцов, столько денег, наконец!

И сыграли свадьбу – весьма скромную. Жених, как уже сказано, был мизантропом, людей не терпел.

Ситуация в Венгрии быстро менялась. Вскоре после свадьбы все земли графа конфисковали, дворцы тоже, временно оставив только один – для проживания.

И настал день, причем тоже не заставивший себя долго ждать, когда, провалив очередной заговор против новой власти, арестовали и самого премьер-министра Венгрии, и министров, и многих политических деятелей правого и центристского толка, и вообще богатых и влиятельных людей.

Попал в густую сеть и граф Эстергази. Его обвинили в том, что он финансировал заговорщиков. Состоялся суд. Графу отвалили на всю катушку и закатали на десятилетия в знаменитую будапештскую тюрьму Марко, В одиночную камеру – здесь судьи проявили полное понимание нелюбви подсудимого к общению с себе подобными.

Молодая графиня Эстергази хлебнула новой жизни – жены осужденного. Почерневшая и осунувшаяся, стояла в очереди по определенным дням среди таких же, как она сама, с передачей для заключенного, смиренно испрашивала свидания, подавала прошения о помиловании, о снижении срока.

И опять поворот! В октябре пятьдесят шестого года в Венгрии происходит восстание – тогда говорили «контрреволюция», а теперь венгры называют это народной революцией. Восставшие овладевают Будапештом и первым долгом выпускают из тюрем узников – уголовников, политических, всех подряд.

Оказывается на свободе и граф Эстергази. Руководители восстания, учитывая его родовитость и богатство, – ведь у него и за пределами Венгрии полно всякого добра, – предлагают ему пост премьер-министра нового контрреволюционного (или революционного) правительства. Ведь как политик граф Эстергази совсем молод, нет и шестидесяти.

Граф просит день на размышление. И в ту же ночь, захватив жену и старого верного камердинера, на собственном лимузине тайно покидает Будапешт по направлению к Вене.

В австрийской столице у Эстергази тоже дворцы: он ведь не просто венгерский граф, а австро-венгерский. Но задерживаться в Вене Эстергази не решается – кругом нее советская зона. А Сибирь, хотя и несравненно дальше, чем Будапешт, из которого ему посчастливилось улизнуть, но дорога туда для него всегда широко открыта.

И он быстренько переселяется в Швейцарию, в небольшой город Цюрих – здесь у него тоже дворец. Вот сюда, пожалуй, рука Москвы дотянуться не сможет. А в Цюрихе графа ждут уже много-много лет. Любопытная деталь: постельное белье на графском ложе здесь десятилетиями меняли на свежее каждый божий день.

И вот чета Эстергази поселяется в Цюрихе на всю оставшуюся жизнь. Нелюдимый граф, всегда чуравшийся общества, и графиня-балерина, женщина живая, общительная и веселая. А лет впереди еще много. Ей тридцать пять, ему немного за шестьдесят.

Так и живут они в Цюрихе до самой смерти Пала (Павла) Эстергази. А умер он в 1989 году. И было ему от роду девяносто два года.

А прекрасная Мелинда?

Увы, уже не прекрасная. Но все же со следами былой красоты на увядшем лице. Ведь ей теперь уже за семьдесят.

Недавно попала мне в руки австрийская газета «Курир» с большой, на целую страницу, статьей о графине Мелинде Эстергази, удостоившей Вену чести своего приезда. Официальный предлог? Ревизия многочисленных поместий, замков и дворцов Эстергази. Неофициальный? Вот цитата из интервью: «Подумываю о переезде в Вену. Мой покойный муж не принадлежал к числу общительных людей. Я – совсем другая. Бесспорно, мне по душе быть на виду». Из чего несложно заключить, каково приходилось Мелинде все эти долгие годы.

На многочисленных фото улыбающаяся нарядная старая женщина. И журналистские восторги в рамочках: шесть тысяч гектаров пахотных земель, двадцать восемь тысяч гектаров лесов, шестнадцать тысяч гектаров озер и пляжей. Это в одной только Австрии.

А общее ее состояние оценивается в миллиард долларов. Богатейшая женщина Европы!

Значит, пришло все-таки счастье к Мелинде?

Не верю!

Мне кажется, по-настоящему счастливые моменты в жизни Мелинды Оттрубаи были только тогда, когда она, знаменитая прима-балерина Венгерской оперы, сидела, улыбаясь, рядом с подполковником Советской Армии Федором Гуркиным в тесном будуаре перед его спальней, а закарпатская девушка Аннушка, робея и стесняясь «высоких господ», вносила поднос с дымящимся кофейником, двумя чашками и вазой со стопкой печенья.

Печенья из нашего офицерского доппайка.