ИХ СИЯТЕЛЬСТВО ЮНЫЙ ГРАФ

 

Венгры считают себя лучшими шоферами в мире. И, надо сказать, многие из них за рулем машины в самом деле демонстрируют высший класс автопилотажа. Развить в считанные секунды высокую скорость, на нескольких метрах затормозить с душераздирающим визгом, обогнать машину на крутом повороте, с миллиметровой точностью прижав ее к обочине, – все это лихо проделывают не только водители с многолетним стажем, но и новички с еще не просохшими чернилами на только что обретенных водительских удостоверениях.

Но… Все это касается только вождения. Малейшая поломка, даже пустяковая техническая неисправность, устранить которую можно с помощью одной отвертки или просто куска проволоки, ставит таких лихачей в тупик. Они горестно застывают возле умолкшей машины и часами ждут, когда судьба смилостивится над ними, послав в помощь человека, не боящегося хотя бы заглянуть под капот.

Так что я лично лучшими шоферами в мире венгров не назвал бы. Шофер, по моему разумению, это не тот, который только исправно крутит баранку. Он должен еще и уметь сдвинуть с места механическую упрямицу, если, конечно, та не переломала себе ноги или, безропотно подчиняясь капризам хозяина, надорвала в конце концов свое механическое сердце.

А вот наши шофера именно такие. Вынужденная остановка в пути – и тотчас же взлетает освобожденный рывком пальца капот. Две-три минуты на изучение причин – и из багажника извлекаются нужные инструменты. Еще с десяток минут – и неисправность устранена. Машина взвывает, получив «по газам», и шофер без промедления продолжает путь.

А случись что-нибудь серьезное, бедолагу на тросе дотянут до места стоянки, и уж там шофер-профессионал возьмется за нее по-серьезному. Что-то исправит, что-то заменит – и авто опять готово в бега.

У венгров же существует четкое и строгое разделение труда. Вот этот господин в чистом костюмчике, щегольских туфельках и шляпе – водитель. Он только водит машину. Ему даже запрещено заглядывать под капот.

А вот этот, в рабочем комбинезоне, измазанном мазутом берете и заляпанных кедах – механик. Его дело – заставить умолкший мотор заработать снова, сменить спустивший баллон, убрать вмятину на кузове, заделать царапину. А водить ни один уважающий себя владелец машины его не допустит. Водить должны другие. Он не водитель, он механик.

Так что шоферов в нашем понимании у венгров нет. По крайней мере, не было в те годы, о которых идет речь. Есть водители и есть механики. Белая косточка и черная кость. Между ними такая же разница, как между жокеями и конюхами.

Когда демобилизация из Красной Армии после войны достигла своего апогея, из гаража отделения в Будапеште по улице Королевы Вильгельмины стали отправляться домой один за другим все наши лучшие шоферы-фронтовики. Машины оставались без хозяев. Ездить становилось не на чем.

Зам. начальника отделения по работе среди венгерского населения майор Афанасьев отправился к подполковнику Гуркину:

– Что делать? – в голосе его звучало отчаяние.

– Выходить из положения, – дал Гуркин дельный совет.

– А как, товарищ подполковник? Четыре легковых и две грузовушки уже стоят без ездоков.

– Нанимайте венгров.

– На какие шиши?

– На продукты. За муку, мясо, масло и прочие съедобные вещи… Мне ли вас учить, товарищ майор?

– Да и шоферы они тоже!.. – Афанасьев, скривившись, безнадежно махнул рукой. – На работу в белых рубашечках ходят.

– У вас есть на примете получше?..

Словом, через несколько дней в нашем хозяйственном дворе появилось несколько шоферов в штатских костюмах.

А еще через неделю наши молоденькие красноармейцы-шоферы (старых уже почти всех демобилизовали), ругаясь по-русски громко и отчаянно, копались в кишках чужих машин, устраняя чужие, большей частью ерундовые, неисправности.

А новички-венгры, посиживая в тенечке и покуривая стреляные у своих же русских коллег сигареты, трепали языками в ожидании, когда им выведут на линию исправных бегунов.

Больше всех донимал наших ребят трепливый молодой водитель по имени Фери, научившийся нескольким русским фразам и любивший давать «под руку» советы нашим неутомимым трудягам, тянувшим двойную тягу – за себя и за «того парня».

– Нэ это! Это!

– Пошел к чертям, Фери!

– Что есть «к чертям»? – удивлялся Фери.

– Ну к этим, с хвостами и рогами.

– Нэ это нада крутить, я говорью! Вот тот маленький… как это?.. гвоздик.

– Пошел ты… – и посылали его еще подальше.

В один прекрасный день Фери отправили в командировку на новеньком "опель-кадете". А через два часа он вернулся на хозяйственный двор со странно вихляющим левым передним колесом.

– Вот… На горе Янош подохла… А запаска – нет запаска! Тогда я вытаскивал из ее живота резина, набил шина зелоная кукорица с поля и доехал до здесь. А?

Он был явно горд своей находчивостью и ожидал похвалы. А ребята, скребя затылки, горестно смотрели на окончательно загубленную, жеваную-пережеванную еще совсем новенькую шину. Не было в нашем хозяйстве ничего более дефицитного, чем покрышка. Их латали да подлатывали по много раз. Ну а с этой, расшматованной жесткими стеблями кукурузы, разве что-нибудь сделаешь?

– Эх, Фери, Фери…

Примчался майор Афанасьев, у которого был поразительный нюх на неполадки в хозяйстве.

Постоял, покачал головой, крепко сжав губы. Потом сказал:

– Фери, где твои золотые часы?

– Вот! – Фери поднял руку с часами, которыми он хвастался без конца.

– Дай сюда… Нет, сними с руки, подай мне… Давай, давай, не стесняйся! Фери забеспокоился:

– Зачем это?

– Давай, я говорю.

Ослушаться Фери не осмелился.

– Ой, ой, осторожно! Не уроняйте. Часы нет противударный систем!

Майор Афанасьев положил часы себе в карман:

– Три дня тебе, Фери, – и поднял для наглядности руку с оттопыренными тремя пальцами. – Если через три дня не добудешь новой покрышки для «кадета», золотых часов тебе больше не видать. И продуктов тоже. И вообще, угодишь к Петеру Габору за вредительство и саботаж.

Что такое вредительство, Фери еще не знал. Зато очень хорошо знал, кто такой Петер Габор. Это был человек, возглавлявший контрразведку новой власти. Страшные истории о нем ползли по всей Венгрии.

Разозленный, обиженный, напуганный Фери отошел в сторонку к забору, подальше от гоготавших и скаливших зубы русских шоферов.

Под ногу попалась какая-то невзрачная деревяшка, сантиметра на два высунувшаяся из-под земли. Давая выход злости, Фери размахнулся и пнул ее изо всех сил.

И тут же завопил не своим голосом от боли, смяв гармошкой лицо и прыгая на одной ноге. Подошва лакированной туфли отлетела далеко в сторону.

Подошли другие шоферы, в том числе и венгры, стали осторожно пинать проявившую такой крутой норов деревяшку.

– Камень! – сказал один.

– Точно, – подтвердил другой, – да и немаленький.

– Корень дерева, – высказался третий. – Дерево срубили, а пенек остался.

– Нем, нем! – отрицательно качал головой один из венгров. – Ящик.

Фери все еще прыгал на одной ноге, унимая медленно стихавшую боль. Кто-то сбегал за лопатой.

Подкопали деревяшку с одного края, с другого.

Что-то непонятное!

– Мать честная!- дошло наконец-то до кого-то из ребят, успевшего в свои восемнадцать лет побывать на фронте. – Ящик из-под немецких мин большого калибра! Да перестаньте же ковырять лопатой, взлетим на воздух.

Влекомый своей безошибочной интуицией, на месте происшествия возник майор Афанасьев.

– Всем отойти на пять шагов от непонятного предмета, – скомандовал он. – Рядовой Якушин, назначаетесь вроде как начальником неопознанного объекта. Никого не допускать – под вашу персональную ответственность. А я побежал докладывать начальству.

Начальство высказало предположение, что в районе деревяшки заложена мина, которая в любой момент может взорваться. Тотчас же были оповещены об опасной находке комендант Будапешта генерал Замерцев и командир охранного полка НКВД.

Оглашая окрестные кварталы механическими воплями и частым боем колоколов, прибыли пожарные машины, команда бойцов оцепления, рота саперов со своими загадочными инструментами. В считанные минуты были эвакуированы в безопасные места все работники отделения, жители близлежащих домов.

Саперы, действуя то миноискателями, то голыми руками, начали осторожно раскапывать предполагаемую минную ловушку.

И обнаружили – только не ловушку, а нечто другое. Вдоль забора обнажились уложенные рядком три больших серо-коричневых ящика с надписью на немецком языке "Минен" и еще какими-то цифрами и буквами.

Прошло томительных полтора часа. За это время саперы выяснили, что ящики между собой не соединены. Значит, это не единый заряд. Стали осторожно, миллиметр за миллиметром, вскрывать одну за другой крышки ящиков.

В первом ящике, под слоем бумаги, аккуратно сложены старинные серебряные предметы, в основном, графские родовые ценности с гербами.

Во втором ящике – серебряная столовая утварь: ножи, вилки, ложки всяких калибров, чайники, супницы, соусники…

В третьем – массивные серебряные украшения, статуэтки, художественное литье…

Всего, как сказано в тут же сделанной описи, в кладе обнаружено шестьсот шестьдесят три серебряных предмета общим весом в три с половиной центнера. Находка была официально вручена будапештской комендатуре для последующей передачи в государственную казну.

Когда выяснилось, что никакой опасности взрыва нет и не было, улица Королевы Вильгельмины возликовала. Все выскочили из своих укрытий и кинулись во двор отделения, чтобы удостовериться, каких ценностей лишился бежавший граф, которому принадлежал дворец-особняк. Кстати, графа за отвратительный характер, за постоянные свары с соседями с привлечением полиции, за судебные иски по всяким мелочным поводам дружно ненавидели все дома в округе.

Часовой НКВД у входа в здание ничего с этим нашествием веселых ликующих людей поделать не мог. Да и как отличишь в таком столпотворении работников отделения от жителей соседних домов: и те и другие, за редким исключением, в штатском. Часовой, прижатый к калитке, только повторял растерянно: «Назад, назад! Низя! Низя!»

Но кто его слушал!

И здесь интуиция майора Афанасьева опять не подкачала. Каким-то непостижимым образом он усмотрел, что кто-то из толпы, приникшей к ящикам с серебром, тихонечко, шаг за шагом, пятясь, пробрался ко входу в подвал флигеля. А там хранился неприкосновенный запас горючего. Неизвестный нырнул в открытую, с болтающимся замком на петле дверь подвала. Видно, перед всем этим столпотворением кто-то из шоферов спускался в подвал за бензином да так и оставил незапертым вход.

«Поджигатель», – мелькнуло в голове у бдительного Афанасьева, и он, выдернув из кобуры пистолет, кинулся к подвалу.

На середине лестницы, ведущей к бочкам с горючим, стоял высокий парень лет двадцати в новеньком комбинезоне и подпрыгивал на ступеньках, вроде бы испытывая их на прочность.

– Ты что здесь делаешь, гаденыш? – заорал Афанасьев, наставив на него пистолет. – Фойер (огонь (нем.)), да? Взорвать не удалось, теперь подпалить решил?

– Никс фойер! Никс фойер! – отчаянно вопил парень, на всякий случай задрав вверх руки.

– А ну, выходи!

Отведя парня под дулом пистолета в укромный угол хозяйственного двора, майор Афанасьев с помощью двух других шоферов заставил его разоблачиться до трусов и тщательно обыскал все вещи. Но ни спичек, ни зажигалки, ни даже кремня с трутнем не обнаружил.

– Зачем лазил в подвал! Зачем? Ну, говори!

Парень что-то перепуганно лопотал по-венгерски, завороженно не спуская глаз с пистолета, опасно дергавшегося в руке темпераментного майора Афанасьева.

– Ничего не понимаю, что ты там бормочешь! – грохотал Афанасьев. – Фери, Фери, бегом сюда, переведи!

Фери задал несколько вопросов часто моргавшему парню, выслушал его ответное заикание.

– Он говорить, желал… как это… пи-пи.

– Пи-пи! Ах, пи-пи!

Майор Афанасьев взял одной рукой перепуганного юнца за шкирку и поволок его, размахивая пистолетом другой, к выходу.

– Вот, присмотрись хорошенько, – сказал он солдату НКВД, водя пистолетом прямо у носа задержанного. – Запомнил эту харю? Чтобы не подпускал его к отделению ближе чем на прицельный выстрел из винтовки Мосина. Сколько это?

– Две тысячи метров, товарищ майор, – отрапортовал тот.

– Молодец! Службу знаешь… А теперь: ауфвидерзеен! – и майор дал белому, как мел, парню такого пинка своим яловым сапожищем с окованным железом каблуком, что тот пролетел, спотыкаясь, по тротуару метров пятьдесят вдоль чугунной ограды и приземлился во весь рост, зацепившись за куст у перехода.

Все кругом смеялись, кроме одной девушки с ажурным белым передничком на груди. Нашей Аннушки из обслуживавшего персонала. Она работала в этом доме еще при графе.

– Как можно! – шептала она, чуть не плача. – Как так можно! Ведь это же сам их сиятельство молодой граф!

Все эти волнующие события с обнаружением клада произошли недели за две до моего появления в отделении. Но разговоры о них не утихали все лето.

И не только разговоры. Шоферы под руководством майора Афанасьева с самодельными кладоискателями в виде заостренных кусков толстой проволоки истыкали каждый сантиметр двора, но так ничего больше обнаружить не смогли. Наиболее заядлые до поздней осени возились в погребе, перекатывали тяжелые неподъемные железные бочки. Рассуждали не без основания, что не полез бы туда их юное сиятельство, если бы не рассчитывал обнаружить нечто ценное.

Ничего! Видать, и впрямь загнали графенка в это укрытие от посторонних глаз место естественные потребности и повышенное чувство стыдливости. Как-никак аристократ!

Сам он больше в поле зрения нынешних обитателей его родового гнезда не возникал. Правда, один из наших венгров утверждал, что вроде видел его мимолетно рано утром проходящим по скверику на площади Левельде, другой – в переулке Байза, пересекавшем улицу Королевы Вильгельмины. Но это можно было отнести за счет беспорядочных зрительных иллюзий, взбудораженных происшествием. Да и в самом деле графенок мог пройти поблизости по каким-либо своим делам. Главное, возле отделения он больше не возникал и тем более никаких попыток проникнуть на нашу территорию, огороженную от прочих владений высокой бетонной стеной, не предпринимал.

Все же для верности подполковник Гуркин приказал Афанасьеву дополнительно пропустить по верху стены несколько рядов колючей проволоки. Видать, играла еще у нашего начальника фронтовая закваска.

Как-то рано утром – еще только начинало светать – я проснулся от тоненького писка за дверью соседней маленькой комнаты, отделявшей нашу просторную спальню от холла:

– Господин старший лейтенант! Господин старший лейтенант!

Писк сопровождался такими же едва слышными жалобными всхлипываниями.

Я выполз по-пластунски из-под теплого одеяла, подхватил висевшее тут же на стуле обмундирование, сапоги и на цыпочках вышел в соседнюю комнату, тихонько прикрыв дверь, чтобы не разбудить спавшую рядом жену. Вчера Зоя решила потренироваться в машинописи, наверстывая упущенное за предыдущие два вечера, когда подполковник Гуркин после концерта в опере угощал в нашей столовой приехавшего из Москвы известного певца Павла Лисициана с его группой. Артисты, возбужденные выпавшим на их долю большим успехом и крепкими венгерскими винами, прекрасно пели, без конца бисировали, исполняли на заказ все новые и новые песни, отпустив нас, своих благодарных слушателей, лишь далеко за полночь.

Вот и пришлось мне сегодня силой отрывать Зою по частям от машинки уже в третьем часу ночи. Был бы грех разбудить ее теперь в такую рань.

А за дверью маленькой комнаты все еще звучали жалобные призывы:

– Господин старший лейтенант, господин старший лейтенант! Ну помогите, пожалуйста!

Я моментально, как по тревоге, оделся и выскочил в холл.

Там стояла плачущая Аннушка:

– Беда, господин старший лейтенант! Спасибо вам! Я уж и не знала к кому обратиться. Все так крепко спят.

– Что случилось, Аннуш?

– Чип!

Так звали маленькую приблудную собачонку без роду и племени, обосновавшуюся у нас во дворе и быстро ставшую всеобщей любимицей за необидчивый игривый нрав. В остальном пользы от нее не было никакой: она вставала по утрам вместе с людьми и отправлялась на покой с наступлением темноты. По ночам не лаяла, спать не мешала, не трогала ни своих, ни чужих – словом, вела себя, по моим понятиям, просто образцово.

– Что с Чипом?

– Собачники! – всхлипнула Аннушка. Приехали на своей дьявольской колеснице, хватают собак по всей округе. Ну и Чип тоже попался им на глаза. Сидит теперь, бедный, в клетке, как арестант, ждет смерти.

– А Пишта?

Официальным попечителем Чипа считался Пишта, парень из оккупированных Венгрией в начале войны районов Чехословакии. Он занимал у нас высокую должность дворника и жил со своей женой Магдой и двумя маленькими детьми в двух крошечных комнатушках во флигеле, примыкавшем к гаражу, с подвалом под ним.

– Собачники его к своей колеснице и близко не подпускают, А один даже треснул бичом по ногам. Ой, скорее, пожалуйста, скорее! Опоздаем, господин старший лейтенант!

Мы выбежали во двор.

На углу улицы стояла громоздкая телега с большой железной клеткой, забитой разномастной собачней. Псы молча жались друг к другу, глядя грустными обреченными глазами на столпившихся вокруг людей, главным образом, полуодетых женщин, выскочивших из домов на выручку своих любимцев. Женщины кричали, ругались, умоляли отпустить «вон того, черного, с завитушками от ушей», совали собачникам деньги. Бритоголовые парни, здоровые, как их битюги, впряженные в телегу, не обращая на женщин никакого внимания, усаживались на передок, явно готовясь отчалить со своим богатым уловом.

– Вот, вот он Чип! – Аннушка опять ударилась в слезы. – Ну выпустите его, ну, пожалуйста. Такой маленький, такой жалкенький!

Бритоголовые лишь плотоядно усмехались.

– Эй, слушай, парень, – вступил в дело я, определив старшего среди двоих. – Вот ту маленькую собачонку, желтенькую с черным пятном на ухе, надо выпустить.

– С какой такой стати? – нагло спросил собачник, и я сразу понял, что совершил тактическую ошибку, заговорив с ним по-венгерски. Надо было по-русски да покруче.

– Это собственность советской комендатуры.

Он расхохотался:

– У нее что, советское удостоверение личности? Давай трогай! – хлопнул он по плечу своего содельника. – Будем тут всякий бред выслушивать! А у кого документы на собак, приходите на улицу Бакатор, пять, уплатите штраф и получите своих собак или, по крайней мере, те килограммы мяса, что от них к тому времени останутся.

И снова расхохотался, явно довольный своей кровожадной шуткой.

Меня словно ударило под дых.

– Ах ты гад!

Задыхаясь, я вскочил на телегу, вырвал засов собачьей передвижной тюрьмы и раздвинул обе тяжелые дверцы.

Разномастная, разнопородная, разнорослая лавина в полной тишине, обдав меня ветерком, пронеслась мимо и моментально растворилась во дворах, в переулках, в переходах между домами.

Все толпившиеся вокруг повозки стояли с раскрытыми ртами. Оба собачника с ненавистью смотрели на меня, готовые разорвать на куски. Старший не выдержал, спрыгнул с передка телеги, схватился за рукоятку бича, бросив одновременно грязное ругательство.

Я положил руку на кобуру.

– Спокойнее, спокойнее, собачье пугало!.. Товарищ боец, а вы что стоите и смотрите, как в кино? – обратился я к часовому у входа в отделение. – Гоните прочь эту нечисть от вверенного вам объекта! Вам что, непонятно, кто перед вами?

Он словно опомнился, приложил к плечу приклад и клацнул затвором.

Бритоголовый вскочил на передок и щелкнул бичом. Опустевшая собачья повозка понеслась вскачь, не разбирая пути, и скрылась за первым же углом.

И тут неожиданно раздались аплодисменты.

Аплодировала вся улица, начиная от высунувшихся в окна верхних этажей домов по соседству и кончая улыбающимися обступившими меня женщинами, чьи любимцы находились пока еще неизвестно где, но, во всяком случае, уже не во власти безжалостных бритоголовых убийц.

Это были первые аплодисменты в моей жизни, и я, потея и краснея, не знал, как реагировать на них. То ли раскланяться, посылая во все стороны воздушные поцелуи, то ли, протестуя, замахать руками, требуя, чтобы немедленно прекратили никак не подходящее к моменту театральное действо.

Смешно, конечно, и то и другое. Но и стоять, переминаясь с ноги на ногу, насупив брови, демонстрируя свое глубокое недовольство происходящим, тоже, наверное, не лучшее решение.

Выручила Аннушка. Сияя, она подошла со своим любимцем Чипом на руках. Бедняга еще не отошел от пережитых треволнений и дрожал мелкой дрожью, от рыжих пучков на ушах до кончиков тонких изящных лапок.

– Спасибо, господин старший лейтенант. Дай вам бог здоровья за доброту и участие и… Познакомьтесь, пожалуйста! Это сын моих бывших хозяев, их сиятельство молодой граф. Он случайно оказался поблизости и тоже восхищен вашим подвигом.

Уже и подвиг! Ну анекдот! Ну анекдот! Надо же так вляпаться! Еще назовут собачьим спасителем, пойдут сочинять всякие издевательские анекдоты. У нас народец – дай только повод!

– Аннуш! – с упреком, но и улыбаясь, произнес, глядя мне прямо в глаза, долговязый юноша в уже виденном мною новеньком рабочем комбинезоне. – Сколько раз я просил тебя не называть меня «сиятельством» и «графом»! Я покончил с прошлой жизнью, – это уже явно предназначалось для меня, – отрекся от своих родителей-эксплуататоров, даже фамилию другую принял, порвал со своим сословием и являюсь теперь полезным и равноправным членом общества, Вы живете со своей супругой в моих бывших комнатах, как сказала мне Аннуш. Так откройте, пожалуйста, шкаф, выньте из гнезда нижний ящик и под ним вы обнаружите переписанные моей рукой отрывки из «Капитала» Карла Маркса и из «Происхождения семьи, частной собственности и государства» его единомышленника и сподвижника Фридриха Энгельса. Еще тогда, в то проклятое время, я тайком изучал эти книги, рискуя ежеминутно оказаться в руках…

И тут он вдруг исчез, как фокусник в цирке. Вот только что стоял рядом и говорил вдохновенно. И испарился вроде бы на полуслове.

Что за чудо!

Я оглянулся. Из наших ворот выходил, четко печатая шаг чугунными сапожищами, майор Афанасьев. Он улыбался, скаля крепкие желтые зубы. От него разило самым дешевым в мире одеколоном. Каждое утро, вместо того чтобы умываться, он выливал на себя флакон трофейного одеколона, которого у него было припасено несколько ящиков.

– Что за шум, а драки нет? И почему это вдруг бьют в ладоши, как на выступлении рыжего в цирке? Какую такую речугу ты толкнул им, старшой?

Подполковник Гуркин отнесся ко всему происшедшему у ворот отделения гораздо серьезнее, чем можно было ожидать.

– Значит, никуда он не делся, этот юный граф Зай, по-прежнему кружит вокруг отделения, – он в задумчивости легонько постукивал концом карандаша по стеклу на столе. – И не он ли сюда навел собачников, преследуя какие-то свои цели?

– Говорит, порвал с родителями, фамилию другую принял, – объективности ради вставил я.

– Это только свидетельствует о том, что законспирировался графенок серьезнее, чем можно было предполагать. Значит, причина тоже основательная.

– Еще бы! Три с половиной центнера серебра! – скрипнул зубами майор Афанасьев. – Что ж ты мне сразу не указал на него, старшой? Я бы его тут же из-под земли достал.

– Да я и глазом моргнуть не успел, как он испарился.

– Надо успевать! А то видишь, как некрасиво зевнул.

– Оставьте старшего лейтенанта в покое, товарищ майор. Как выяснилось, Аннушка утром прибежала прежде всего к вам, своему непосредственному начальнику, а вы и не подумали шевельнуться. Где же ваша собственная хваленая бдительность?

– Да кто ж знал, что это связано с графенком?

– Вы не знали, а старший лейтенант тем более.

Майор Афанасьев хмыкнул, не решаясь возражать.

– А дежурных по двору из рядовых и сержантов на ночь ставите?

– А то как же! – он смущенно откашлялся. – С сегодняшнего вечера будут как штык, товарищ подполковник!

И опять покашлял в кулак.

– Вот видите! А ведь я вам две недели назад говорил… И еще с Аннушкой надо поговорить. Молодой граф, видать, ей еще в те времена голову кружил. Вот она ему и выбалтывает по прежней привычке, что у нас тут происходит.

– Я ее сейчас же уволю! – взвился майор Афанасьев. – С волчьим билетом. А то еще и под трибунал подвести? А?

– Вот-вот, как раз подходящий случай… Нет уж, отставить! С Аннушкой я сам поговорю.

– Сердце у вас больно мягкое, товарищ подполковник. Она, можно сказать, как самый настоящий изменник родины. А вы будете с ней цацкаться, разговоры разговаривать. Нет, под трибунал, самое милое дело!

– Я сказал! – слегка повысил голос Гуркин. – Пришлите ее ко мне. И без угроз, пожалуйста. Просто скажите – начальник вызывает. А сами выполняйте то, что вам приказано.

– Слушаюсь!

Майор Афанасьев торопливо вышел, опасаясь, очевидно, схлопотать еще какую-нибудь неприятность. Нет, он ничего не говорит. Подполковник Гуркин начальник не из самых дурных. Но уж если взъестся на тебя за микроскопическую оплошность, то уж лучше побыстрее закатиться за горизонт.

А со мной подполковник Гуркин повел гораздо более серьезный разговор.

– У вас в районном отделе народной полиции, кажется, есть знакомые?

Я в который раз удивился информированности своего начальника. Вот сидит, казалось бы, по целым дням у себя в кабинете. Ездит, да и то нечасто, только по всяким начальникам да по вечерам в театры. А вот знает все про всех и каждого.

– Есть кое-кто, – сдержанно подтвердил я. – И в конторе Петера Габора тоже.

Он поморщился:

– Не уподобляйтесь майору Афанасьеву… Нет, Петера Габора оставим на сей раз в покое. А вот народная полиция могла бы нам слегка помочь. Словом, надо попытаться высветить, хотя бы для внутреннего употребления, личность их молодого сиятельства. Может быть, затеваем фронтовую операцию, а окажется – пшик!..

Народной полицией я занялся в то же утро. Ребята рекомендовали мне старого опытного сыщика, работавшего в отделе по уголовным делам еще чуть ли не с первых лет регентского правления Хорти, но вполне порядочного человека. Носил он кличку Усач и я почему-то представлял себе полноватого старичка с аккуратно подстриженными под Гитлера усиками.

Оказалось, он гораздо больше подходил бы под другую кличку – Дон Кихот. Тощий, высоченный, с костлявыми конечностями, жидкой седоватой бороденкой и воинственно торчащими ухоженными усами, которые он на ночь, чтобы не смять, по всей вероятности, упаковывал в специальные жесткие футляры. Сходство с рыцарем печального образа удачно дополняла редко встречающаяся шляпа типа сомбреро, с непомерно скромной тульей, почти не видной за широченными полями.

Но сыщик весьма толковый. Он ничего не записывал, ничего не спрашивал. Внимательно выслушал меня и произнес только два слова:

– Этого знаю.

И уже на другой день нарисовал четкий портрет интересующего меня лица в двух измерениях.

Измерение первое. Ученик механика в известной автомобильной мастерской Дьердя Фаркаша. Получает весьма скромное, соответствующее его должности жалованье. Снимает маленькую клетушку для прислуги в доме на улице Дохань, у вдовы Кардош Каройне, восьмидесятилетней старухи. От родителей действительно отрекся, написав в официальном заявлении, что классово прозрел под влиянием прочитанной марксистской литературы и не хочет иметь ничего общего с эксплуататорами трудящихся людей. Образ жизни, по словам квартирной хозяйки, безупречен. Не пьет, женщин к себе не водит, в свободное время разгуливает в одиночестве по улицам. Квартплату за комнату вносит всегда вовремя. Дважды занимал небольшие суммы «до жалованья», но аккуратно отдавал в назначенный срок.

Второе измерение. Владелец автомастерской Дьердь Фаркаш ряд лет обслуживал четыре легковые машины отца интересующего нас лица. Жалование получает гораздо большее, чем официально считается, из денег, оставленных механику в этих целях его близкими. На работу является неаккуратно, особенно по утрам. Под псевдонимом «клетушки для прислуги» скрывается большая, шикарно обставленная гостиная. Между прочим, Кардош Каройне лет десять назад была управительницей в резиденции графа. Интересующее нас лицо имеет собственный автомобиль – черного цвета «вандерер», держит его в престижном гараже. Любит злачные места, небезуспешно приударяет за популярными артистками оперетты и варьете. В настоящее время – за Дери Шари, звездой опереточных шоу, почти ежедневно шлет ей дорогие букеты цветов, гуляет с ней в самых шикарных будапештских ресторанах. Часто навещает район своего родового особняка, избегая появляться вблизи. Но его засекли, когда он наблюдал за двором здания в бинокль из окон лестничных клеток близлежащих домов. С родителями, проживающими теперь в Вене, письменной связи действительно не имеет. По телефонам, к которым у него есть постоянный доступ (например в автомастерской или на квартире Кардош Каройне), тоже разговоры с Веной не зарегистрированы. Однако неоднократно замечен на окраинных телефонных станциях, откуда можно без помех связаться с различными городами, в том числе и с заграницей…

Да, Дон Кихот свое дело знал блестяще.

Теперь оставался еще разговор с Дери Шари, пышнотелой дивой опереточных шоу.

До нее я добрался через знакомого, чрезвычайно популярного комика оперетты Кальмана Латабара. Поняв меня по-своему и заговорщицки подмигивая, он сразу предупредил, что чем меньше с ней церемоний, тем больше надежды на успех. После спектакля завел меня в ее артистическую уборную и представил коротко и четко, в свойственной ему комической манере:

– Поздравляю, Шари, новый поклонник. Русский полковник!

– О!

– Из ГПУ, – добавил он и сразу смылся.

Дери Шари, уже не первой свежести, но все еще красивая моложавая женщина, обладала, как тут же выяснилось, еще и острым логическим умом.

– Если из ГПУ, Латабар не сказал бы. Значит… Погодите, погодите, попробую угадать… Комендатура?.. Нет, они в одиночку не ходят… Уж не из так благосклонно относящегося к нашей братии-лицедеям учреждения на улице Королевы Вильгельмины?

Пришлось, улыбаясь, подтвердить.

– Спасибо! – и привычно приняла букет цветов, который я до сих пор, согласно местным правилам этикета, держал за спиной. – О, шикарный букет! Спасибо… На свои деньги куплены? Или на казенные?

– Как вам сказать? У нас все деньги считаются народными.

– И услуги за подаренные цветы оказываются тоже всему народу?

Остра на язычок, ничего не скажешь!

Наконец, отпустив еще несколько двусмысленных колкостей, она унялась.

– Если вам от меня ничего более существенного не требуется, то начинайте задавать свои вопросы. Вы ведь за этим пришли, не так ли?

– Честно говоря, я хотел пригласить вас в ресторан на ужин.

– И задавать свои вопросы там? Признаться, я не склонна соединять приятное с полезным, тем более, что на сегодня я уже приглашена, – и посмотрела на часы. – Через полчаса за мной придут. Вернее, приедут.

– На черном "вандерере"?

– Вот оно что! Тогда я понимаю, что именно, точнее, кто именно вас интересует. Итак, краткая характеристика, Насквозь испорченный, насквозь лживый мальчишка, без чего-либо святого в душе. Ценит только деньги и все, что они могут дать. Клянется в вечной любви, а сам думает только о постели. Дарит каждый день дорогие букеты с мыслью, что они должны окупиться через точно рассчитанный им промежуток времени… Я его раскусила уже в первый час знакомства, но тянула с разрывом, так как тоже являюсь испорченной, эгоистичной, расчетливой тварью. Но на прошлой неделе выгнала его окончательно. Знаете, иногда бывает так противно, что невозможно сдерживаться… А он опять тут как тут. На этот раз соблазняет каким-то дорогим подарком.

Гуркин от души смеялся, когда я ему рассказал о своем визите к Шари Дери.

– Ты смотри, какая умница! А наши венгерские знатоки твердят: кусок красивого мяса, кусок красивого мяса!.. Нет, надо как-то пригласить ее к нам на ужин. Посмотрим, как этот "кусок красивого мяса" сделает из них отбивную.

Потом посерьезнел:

– Ну а с этим юным сиятельством придется распрощаться надолго. Ваш Дон Кихот не смог бы намекнуть ему, что настала пора срочно покинуть Будапешт?

– Думаю, сможет. И если добавит еще несколько слов о Петере Габоре…

Гуркин недовольно поморщился:

– Опять вы, как майор Афанасьев… Не надо ко всему приплетать Габора. О нем и так идет слава, как об отменном костоломе. Еще этот кипящий котел на него самого и опрокинется. Тем более, что политикой в нашем случае и не пахнет. Просто мальчишка не может добровольно расстаться со своим добром. Надо ему слегка помочь…

Уж не знаю, как это сделал Дон Кихот, но графенок и в самом деле очень быстро исчез из глаз. В автомобильной мастерской Дьердя Фаркаша он уже больше не работал. Съехал и из «клетушки для прислуги» вдовы Кардош Каройне. Его «вандерер» тоже испарился из гаража, где стоял больше года. Похоже, на нем их сиятельство и убралось из Будапешта.

А потом нам и вовсе стало не до графенка. Отделение по работе среди населения Венгрии ликвидировали. Работники частью демобилизовались, некоторых перевели в другие советские организации, большая часть наших сотрудников-венгров была передана в распоряжение ЦК Компартии Венгрии.

Дом на улице Королевы Вильгельмины перешел «по наследству» одной из советских военных комендатур. Из всех наших вольнонаемных работников-венгров новые владельцы сохранили лишь дворника Пишту с женой Магдой. Пишта остался при своей метле, Магда пошла на повышение и стала заправлять комендантской кухней. Стряпать она умела, и приготовленной ею пищей с венгерским колоритом все были довольны.

Потом графский дом третий раз сменил владельца, на сей раз став районным отделением Общества советско-венгерской дружбы. Потом на время превратился в начальную школу для ребятишек округи…

Про графенка все уже давно позабыли, и лишь Пишта, все еще проживавший с семьей во флигеле, рассказывал иногда желающим историю с серебряным кладом, которая с течением времени в глазах новых обитателей дома по улице Королевы Вильгельмины все больше и больше приобретала черты красивой выдумки, местной легенды…

Совершая довольно частые челночные рейсы Вена – Будапешт по заданию своих начальников из города Бадена, отстоящего от Вены километров на двадцать южнее, где размещался главный штаб Центральной группы войск, я все реже и реже появлялся возле бывшего графского особняка. Район моей деятельности сместился теперь совсем в другое место, в окрестности острова Чепель с его мощными заводами, где постоянно кипел котел бурных политических страстей. Да я и не испытывал особой ностальгии по «родному пепелищу», которое новые хозяева, ощущая себя временщиками, не особенно жаловали вниманием, В одном месте прямо на улицу провисла, кокетливо изогнувшись, ограда из высокохудожественного чугунного литья – развалилась одна из державших ее кирпичных опор, в двух-трех окнах здания вместо стекол появились обтрепанные листы фанеры. Да и сама улица стала какой-то тихой, безлюдной. Жильцы из соседних особняков, уж не знаю, добровольно или по принуждению, покинули свои шикарные гнезда, и в них, судя по табличкам, вселились пустынные и безжизненные посольства Вьетнама, Индонезии, Тайланда и других экзотических стран.

Лишь с правой стороны бывшего графского особняка по-прежнему высился многоэтажный шумный жилой дом, откуда прозвучали первые в моей жизни аплодисменты. Жильцы узнавали меня, кланялись, вежливо приподнимая шляпы, а женщины останавливались, с азартом демонстрировали своих четвероногих любимцев на коротком поводке и жаловались, что после того скандала их собачкам больше не разрешают бегать на свободе, да и налог на лучших друзей человека повысили до зверских размеров.

Лишь однажды, проезжая мимо на трамвае, я заметил за оградой дома старого знакомца – дворника Пишту. Прежде всегда живой и быстрый, он с трудом ковылял ко входу во флигель, непривычно переставляя костыли и отставив далеко назад согнутую в колене и закованную в белоснежный панцирь левую ногу.

На повороте я спрыгнул с трамвая (в Венгрии это нетрудно сделать: площадки обоих вагонов ограждены лишь откидывающимися железными перекладинами) и поспешил к знакомому зданию. Улыбчивый Пишта пытался шагнуть мне навстречу и чуть не упал.

– Переломав ноги, не пытайся совершать акробатические прыжки, – я поддержал его, утвердил на костылях. – Что случилось, Пишта? Магда отделала кочергой?

– Ой, господин старший лейтенант, вы ведь ничего еще не знаете. Нам так повезло, так повезло!

– Вижу, – кивнул я в сторону его загипсованной ноги. – Не каждому в жизни выпадает такое счастье.

– Нет, в самом деле! Я ведь клад нашел, за которым молодой граф тогда охотился. Не слышали? Золото, бриллианты.

И поведал мне историю привалившего ему большого счастья.

Вскоре после вселения в бывшее графское жилье школы для младших ребят, Пишта, который так и оставался при всех хозяевах бессменным дворником, перед началом учебного года отправился на большую ревизию хозяйственного двора, чтобы доложить директору школы свои соображения об использовании нежилых помещений.

Спустился с фонарем в пустой погреб – просторный, аккуратно отделанный строгаными досками, но непроглядно темный: окон здесь не было.

И уже на обратном пути, подымаясь по лестнице, споткнулся и упал, почувствовав сильную боль в левой ноге. И тут же перед самым носом узрел в тыльной стороне вывернувшейся ступеньки небольшой чемоданчик. И сделано все так аккуратно, так прочно. Видно, когда комендатура выезжала и выкатывала по ступенькам лестницы свои здоровенные бочки, что-то надломилось в конструкции. Она ведь на такую тяжесть не рассчитана.

Крикнул Магду. Она прибежала из флигелька. Охая и причитая, зарыдала, увидев беспомощного мужа, распластанного на лестнице, по всей видимости, со сломанной ногой.

Но слезы ее моментально высохли, когда Пишта, попросив жену принести ящик с инструментами, поддел крышку чемоданчика и та, крякнув, отлетела, обнажив содержимое.

– Вы не представляете себе, господин старший лейтенант, что там было! – рассказывала чуть позднее Магда, затащив меня к себе пообедать и отведать домашнего вина, присланного родичами из деревни. – Я такого богатства не то чтобы в жизни, в кино не видела. И так растерялась…

– Так растерялась, – поддел ее Пишта, – что стала меня уговаривать сейчас же бежать за такси и мотать из Будапешта в наше село в Словакию. Даже про мою сломанную ногу забыла.

– С ногой твоей ничего бы больше не случилось. Я ее перебинтовала шестью бинтами, вниз подложила кусок фанеры… А вот их сиятельство налетел бы, как черный ворон, – и тогда прощай наш клад!

– Их сиятельства уже чуть ли не три года, как след простыл. И боялась ты вовсе не его, а полиции.

– Ну как не бояться, как не бояться, господин старший лейтенант! Примчатся на своем броневике, отберут все. Да еще и посадят, скажут, утаили половину.

– Вот она, сознательная венгерская коммунистка! – все посмеивался Пишта. – А ведь уже три месяца, как в партию вступила. А запахло большими деньгами – и вся сознательность побоку…

Словом, спорили они тогда весь вечер и всю ночь, и до сих пор еще не унялись отголоски того великого спора. А под утро Пишта пригрозил разводом плачущей Магде и одержал решающую победу. Позвонил одновременно и в полицию и в скорую помощь – ногу ломило все сильнее и сильнее.

Полиция примчалась первой, прихватив с собой специалиста-ювелира. Полдня переписывали содержимое чемоданчика. А еще два дня спустя вызвали совсем уж было отчаявшуюся Магду и, согласно закону, отвалили ей, как представителю лица, обнаружившего клад и находящегося в данное время на излечении в больнице, треть находки, причем дали возможность выбрать: все в денежной стоимости или же часть предметами из клада по оценке специалиста.

– Итак, мы теперь самые богатые люди в округе, – улыбаясь, заключил Пишта.

– Ох! – тяжко вздохнула Магда. – Столько забот, столько волнений.

Но глаза ее сияли.

Теперь, по ее настоянию, оба они несли неусыпную вахту по охране неожиданно свалившегося на их головы богатства. Ночь караулил Пишта со своим тяжелым костылем, ночь – Магда, вооруженная самым большим и острым ножом из бывшей графской кухни.

– Ох, как бы графенок не нагрянул! – все вздыхала Магда. – Прослышит – нагрянет непременно. Недаром ведь он тут все кругами кружил. Помните, господин старший лейтенант?

– Да не нагрянет, – посмеивался Пишта. – За тридевять земель отсюда твой сиятельный граф. Да и, как говорится, что с возу упало, то пропало!

Пишта всегда был силен житейской логикой.

А вот Магда, как и всякая женщина, больше доверяла интуиции.

Об этом я узнал много позже, уже после событий октября 1956 года, когда наряду с патриотами, которых больше всего заботило будущее Венгрии, основательно скомпрометированное жестокими властолюбивыми правителями, улицы Будапешта наводнились бесчинствующими толпами вооруженных профессиональных уголовников и закоренелых фашистов, с тонким лисьим расчетом выпущенных из тюрем еще окончательно не снявшими с себя маски врагами народной власти, которые угнездились на самых верхах.

В ненастный октябрьский вечер к дому четыре по улице Королевы Вильгельмины прикатила легковая машина с затемненными окнами и номерными знаками соседней Австрии, начинающимися на букву «W». Из машины вывалило пятеро вооруженных автоматами и одетых в похожие на униформу одинаковые черные кожаные куртки молодчиков, во главе с рослым, молодым еще человеком, в котором некоторые обитатели соседнего многоэтажного дома безошибочно признали взматеревшего сынка бывшего владельца графского особняка.

Приехавшие без труда распахнули запертый на хилый ключ въезд и уверенно, отбивая шаг сапогами по брусчатке, двинулись гуськом внутрь двора, прямиком ко входу в подвал.

Рослый молодой человек прикладом сбил жиденький замок и, подсвечивая себе мощным ручным фонарем, торопливо спустился по ступенькам.

Через минуту он выскочил обратно, разъяренный, как дикий кабан, слегка задетый пулей неумелого стрелка, и заорал, обращаясь неизвестно к кому:

– Где дворник дома? Где Пишта?

В ответ на это стали спешно закрываться распахнувшиеся было окна в соседнем доме.

– Где Пишта, я спрашиваю! – и дал автоматную очередь по окнам.

Посыпались, зазвенев, осколки разбитых стекол.

– Молчите? Ну и черт с вами!.. За мной, я знаю, где он, – обратился человек к своим соратникам и двинулся к флигелю. – Эй, Пишта! – заколотил ногой по запертым дверям. – Выходи сейчас же, хуже будет! Ну!

Дверь приоткрылась.

– Вы ищете Пишту Кренчика? – робко осведомился чей-то голос.

– Где он, дьявол подери!

– Да они все уже месяца два как выехали из Будапешта.

– Уехали? Куда?

– Не знаю. Говорят, вроде в Словакию, к себе на родину.

– А ты кто?

– Новый дворник. Иожеф Ладик, с вашего позволения.

– А, дьявол! – и он опять дал волю обуревавшим его чувствам, пальнув по окнам флигеля из автомата. – К дьяволу, к дьяволу, все к дьяволу!.. Ну погодите же, вы у меня еще попляшете! Все! Все!.. Айда в штаб, ребята!

Группа так же гуськом, под водительством молодого человека, двинулась обратно к машине.

Короткое дзыканье стартера, и автомобиль, блеснув фарами, рванул в ночь.

Напуганные жители тряслись сутки, другие, третьи. Никто больше не приезжал. На улице Королевы Вильгельмины установилась тревожная тишина.

Нечеткие отзвуки боев звучали еще некоторое время далеко в стороне, на улице Юлеи, но и они вскоре умолкли…

Теперь, когда со времени октябрьских событий 1956 года прошло сорок лет, можно почти уверенно утверждать, что бывший молодой граф, которому должно подкатить под семьдесят, никогда больше не появится в особняке по улице Королевы Вильгельмины. Разумеется, вовсе не исключено, что кто-нибудь, молодой или старый, из какой-нибудь соседней с Венгрией страны или даже из-за океана возникнет с соответствующими документами в территориальном комитете Будапешта и предъявит наследственные претензии на владение графов Зай. Будет разбирательство, и вполне возможно, что по нынешним законам особняк перейдет к новому хозяину.

Но только я почему-то уверен, что их бывшее сиятельство молодой, а теперь уже семидесятилетний граф этим новым владельцем роскошного здания на улице Королевы Вильгельмины уж никак не будет. Сколько всяких проходимцев, авантюристов, уголовников, фашистов и прочей нечисти было уничтожено в жарких уличных боях конца 1956 года. Так неужели же именно его пощадила судьба! Ну а если, вопреки всякой логике жизни, он бы все-таки уцелел, то уж наверняка дал на какой-нибудь пакостный манер скандально и шумно знать о себе.

Но нет – все тихо. Друзья из Будапешта, с которыми я переписываюсь, сообщают мне, что никто из Заев пока на горизонте не возникал.

Пока…