ДВЕ ВСТРЕЧИ В ОДНОМ И ТОМ ЖЕ МЕСТЕ

 

В тот вечер мы с Гуркиным засиделись у него в кабинете далеко за полночь. Разговор шел не из легких. Я с азартом напирал на него, доходя до границ дозволенного. Он же, хорошо понимая источник моей горячности, отбивался без резкостей, спокойно, логично, и только по редким подергиваниям скул можно было судить, что спокойствие стоит ему определенных усилий. Но заорать на меня, крикнуть «Хватит!» или «Приказываю замолчать!» – такого Гуркин позволить себе не мог.

Речь шла об издании популярных советских книг для венгерской молодежи, таких, как «Чапаев», «Железный поток», «Как закалялась сталь»… У моих подопечных прогрессивных молодежных организаций не было ни бумаги, ни средств, необходимых для оплаты типографских расходов. Было только одно: переводчики-энтузиасты с недавно организованных факультетов русского языка брались сделать свою часть работы бесплатно, на голом интересе. Но все остальное стоило страшно дорого, к тому же в Венгрии в свободной продаже бумаги вообще не было, пришлось бы прибегать к услугам спекулянтов. В результате каждый экземпляр тиража обошелся бы в такие деньги, что молодым заводским ребятам в трудно выползавшей из послевоенной разрухи стране просто не на что было бы купить книги, и они залегли бы мертвой грудой на прилавках магазинов. Все это Гуркин доказывал мне абсолютно неопровержимо, что называется, на пальцах. Взвинченный непрестанными укорами моих венгерских друзей, – они не без основания жаловались, что мы им, в основном, обещаем, а не помогаем, – я же напирал на отдельные факты, которые, конечно, погоды не делали, но доводом в споре, хоть и шатким, послужить могли.

– Вот вчера майор Афанасьев привез в отделение «студебеккер», полный бумаги. Сегодня на полуторке – еще два больших рулона! – запальчиво выложил я один из своих аргументов.

– Да, нам отдали недоданные в прошлый квартал пять тонн. Но половина принадлежит не нам, а обществу «Венгрия – СССР». Да если бы и вся бумага наша была, то много ли книг издашь на ней.

– Пять тонн!

– А что пять тонн, что такое пять тонн! – на лицо Гуркина снова дернулись скулы. – Сколько весит один экземпляр книги «Как закалялась сталь»? Вы прикидывали?

– Самое большее – полкило!

– Допустим. Значит, пять тонн – это десять тысяч книг. Но только теоретически. А отходы? А типографский брак? Шесть-семь тысяч экземпляров – больше не получится.

– Шесть-семь тысяч сегодня, Шесть-семь тысяч завтра…

– Шесть-семь тысяч сегодня, шесть-семь тысяч через полгода, а, учитывая неравномерность поставок, нехватку бумаги у нас в СССР – через год. Ну и что же в итоге? Каких-нибудь пятнадцать тысяч одной только «Как закалялась сталь» за два года. А в венгерских левых молодежных организациях, вы сами говорите, двести тысяч членов!

– Конечно, не сразу… Но постепенно можно было бы…

– За каких-нибудь двадцать лет. И еще двадцать лет на «Чапаева». И еще столько же на «Рожденные бурей»… О других расходах, которые мы вообще никогда не сможем взять на себя, я уже не говорю: переплет, специальная бумага для форзаца… И потом, о качестве перевода вы задумывались? Ведь эти энтузиасты по существу только начали изучать русский язык. Хотя «моя твоя понимай» – это для них уже пройденный этап, но многие еще путают «муку» с «мукой». Представляете себе в книге черным по белому: «Он принял смертную муку». Как будет «мука» по-венгерски?

– «Лист».

– Значит, Ференц Лист… Интересно, я не знал… А «мука»?

– «Кин».

– Вот во что могут вылиться эти скороспелые самоделки… Знаете, старший лейтенант, мы с вами все равно сегодня эту проблему не решим. Уже третий час ночи. Давайте лучше на боковую. А на днях, обещаю вам, я переговорю с венской «Эстеррайхише цайтунг», с ее редактором полковником Лазаком. У них и средств побольше, и бумаги, и печатать в Вене куда дешевле. Еще сколько-то и для себя заработают…

С тем и разошлись.

А утром, когда я, злой и невыспавшийся, явился с запозданием к завтраку, рядом с моим начальником, свежим, как огурчик, сидел очередной гость – незнакомый мне худощавый желтолицый человек средних лет в гладко-синем костюме, с узким, как лезвие, галстуком, чуть примятым снизу. «Из ЦК, инструктор иностранного отдела», – сразу определил я. Гостей в отделении перебывало много, и мы все научились довольно точно их классифицировать.

Гуркин и его гость поели раньше меня. Проходя мимо, Гуркин задержался возле моего стула:

– Переоденьтесь в военную форму, захватите с собой планшетку – и ко мне. Только, пожалуйста, побыстрее, – и критически глянул на мою тарелку с горкой жареных рулетиков по-венгерски.

Подавальщица Илона знала мои аппетиты и не скупилась – все равно я пришел бы за добавкой. К ее удивлению, на тарелке оставалась еще добрая половина порции, когда я, дожевывая на ходу, стремглав кинулся к выходу из столовой. Настроение у меня поднималось, как ртутный столбик в термометре с закипающей водой. Почему-то я связал этот вызов к начальнику с вчерашней затянувшейся дискуссией и решил, что, подумав весь остаток ночи, Гуркин все-таки нашел способ помочь молодым венграм, жаждущим советских книг.

Но когда я, приведя себя в полный боевой, с планшеткой через плечо и пистолетом в кобуре, влетел к нему в кабинет, он окинул меня странно изучающим взглядом.

– «ТТ» можно с собой и не брать, все равно придется сдать на посту, так что лучше оставьте у меня. Остальное, кажется, в порядке. Сядете на «шкоду», поедете в ЦК, к товарищу Ракоши. Вот пакет, – и подал мне небольшой плоский прямоугольник, запечатанный в двух местах красным сургучом. – Вручите его товарищу Ракоши лично. Не через помощника, не через секретаря, а только лично, – подчеркнул он. – Пусть вскроет при вас, и оставайтесь с ним, пока будет читать. Затем снова уложите содержимое – несколько листов машинописи в пакет и мигом обратно. Если товарищ Ракоши захочет делать заметки, пожалуйста, но только на отдельном листе. Эти заметки – так скажите ему – он может отправить по своей линии. Все понятно?

– В основном. Неясно только, что в пакете.

– А это для вас пусть пока и останется неясным. Скажу только, чтобы была понятнее ситуация. Пакет привез в шесть утра военным самолетом из Праги тот товарищ, что сидел возле меня за завтраком. Теперь он отсыпается на кушетке в комнате Матьяша. А в три часа дня полетит с пакетом в Бухарест… Езжайте, не задерживайтесь! Товарищу Ракоши я позвоню.

Ртутный столбик стремительно пошел вниз – вода стала быстро остывать.

Минут через пятнадцать я был уже в здании ЦК Венгерской компартии недалеко от парламента, ломаными и вместе с тем воздушно-изящными линиями которого я не переставал любоваться, когда оказывался поблизости.

Ни у входа, ни внутри здания постовые в форме народной полиции не задерживали меня, хотя и окинули ощупывающим взглядом, особенно пустую кобуру. Лишь у двери секретариата сидевший там полицейский спросил по-русски:

– К кому?

– К товарищу Ракоши. От подполковника Гуркина.

Полицейский разрешающе кивнул.

В приемной сидело человек десять: венгерские военные в высоких чинах, штатские, похоже, из комитатов (Комитат – в Венгрии область).

Я сразу подошел к помощнику первого секретаря, которого знал еще в военные годы:

– Привет, Дьюри! Мне к твоему хозяину. И очень срочно.

– Садись! Сейчас доложу.

Он вышел. Я остался стоять, оправил гимнастерку.

Дьюри вернулся:

– Товарищ Ракоши очень занят. Он просил передать, что нужно, через меня.

Такой поворот событий в полученные четкие инструкции никак не вписывался.

– Не пойдет! – категорически рубанул я. – У меня другое распоряжение. Только лично!

Дьюри в растерянности жевал нижнюю губу. Что-то его не устраивало.

– Хорошо, – произнес он не очень уверенно. – Попробую еще раз.

Слегка озадаченный, я стал ждать. «Что произошло? Почему Ракоши меня сразу не принял? Гуркин забыл позвонить? Исключено!.. Не дозвонился?»

Боковая дверь возле стола помощника отскочила с треском, будто ее с силой толкнули ногой. На пороге появился сам Ракоши, за ним высился Дьюри с кислой миной, видно, заработал нагоняй.

Ракоши я видел неоднократно, хотя лично знаком с ним не был. Он приезжал к нам в отделение, к Гуркину, когда я еще там не работал. А потом еще раз, уже не один, а вместе с другим секретарем ЦК Эрне Гере, частым нашим гостем. Как раз в это время я отвозил Зою в родильный дом.

Небольшого, можно даже сказать, маленького, почти карликового роста революционера мировой известности никак нельзя было назвать видным мужчиной. Крепыш с несоразмерно большой, яйцевидной формы лысой головой и миндалевидными темными глазами. Короткие крепкие ноги. Не по туловищу длинные руки с мощными кистями человека, с детства занимавшегося физическим трудом.

– Ви? – словно выстрелил, глядя прямо мне в глаза, раздраженно сжимая и разжимая увесистые кулаки.

Почему-то он был в ярости. Обычно присущее ему обаяние могучей силы воли и бурлящей энергии отступило на второй план перед непонятной вспышкой крайнего раздражения.

Я молчал. Что такое – «ви»? Констатация? Обвинение? Что можно ответить на такой странный вопрос?

– Ви? Я спрашиваю?

Ракоши хорошо говорил по-русски, обычно не делал ошибок. И лишь звук «ы», как и большинству венгров, даже долго проживших в Советском Союзе, ему не давался никак.

– Ви понимаете, где находитесь? – наконец произнес он такое, на что хоть ответить можно.

Я, пытаясь разрядить обстановку, улыбнулся:

– Догадываюсь.

И мгновенно сам ощутил, насколько натянуто прозвучала шутка.

– Догадливый, значит, – Кулаки продолжали сжиматься и разжиматься. – Решил посмотреть на товарища Ракоши и просто-напросто вызвал его к себе. На просмотр. Так?

– Нет, не так, товарищ Ракоши. Меня послали увидеть вас и передать…

Я оглянулся. Все присутствовавшие в приемной, отдавая дань уважения первому секретарю, поднялись со своих кресел и напряженно вслушивались в наш странный диалог: кто с интересом, кто хлопая глазами и явно ничего не понимая.

– Увидеть и передать вам…

– Что за цирк вы здесь устраиваете, офицер? – раздраженно перебил он меня. – Я же ясно приказал: передайте все, что надо, товарищу Нонну…

– Велено передать вам с глазу на глаз… Товарищ Гуркин…

– Вот я сейчас позвоню товарищу Гуркину и скажу, как ведет себя здесь его офицер… – и шагнул к телефону, все такой же злой, но, подняв трубку, тут же передумал. – Нет, я лучше позвоню от себя и тогда… Следуйте за мной! – и, стремительно развернувшись, огромными, не по росту, шагами, понесся по пустому коридору.

– Кабинет пятнадцать, – бросил мне Дьюри вдогонку.

Он не зря назвал номер кабинета, хотя я поначалу удивился: зачем это, я же следую за Ракоши. Но тот за первым же поворотом длинного коридора моментально исчез у меня из глаз.

В приемной пятнадцатого сидел человек, на сей раз в штатском.

Он не обратил на меня особого внимания, лишь мимолетно кивнул на дверь за своей спиной: можно заходить. Вероятно, Ракоши на ходу предупредил его.

Первый секретарь ЦК уже разговаривал с Гуркиным запальчиво и сердито:

– Я хочу еще раз подчеркнуть, что ви это сказали достаточно неясно… Ладно, ладно, теперь мне стало понятно.

Он бросил трубку на рычаг, пробормотал себе что-то под нос, вероятно нелестное для Гуркина. Протянул ко мне свою лапищу, поманил пальцем-сосиской:

– Ну, давайте!

Я извлек из планшета пакет. Он небрежно надломил печать, вытащил бумаги, стал читать.

Я продолжал стоять по стойке «смирно». В кабинете, разумеется, были и стулья, и кресла. Но самовольно сесть в такой ситуации я не решался. Ладно уж, постою навытяжку перед первым секретарем ЦК!

Лишь пробежав глазами машинописный текст, Ракоши поднял голову и вроде бы только сейчас узрел, что я по-прежнему стою согласно строгому армейскому правилу.

– Садитесь, что ви застыли как столб, – вроде бы удивился он. – Вон в то кресло. Я еще буду делать кое-какие заметки.

– На отдельном листочке, пожалуйста. И передайте в соответствующие инстанции по своей линии, – тут же отреагировал я, согласно инструкции, и сел.

– Уже знаю! – улыбка на миг просветлила его темное хмурое лицо. – Удивительно дисциплинированние офицери у товарища Гуркина. Так и передайте ему, не забудьте!

И стал читать дальше. Дошел до конца. Задумался ненадолго, откинувшись в кресле и закрыв глаза. Затем быстро-быстро набросал несколько строк, напоминавших стенографические записи, в большом отрывном блокноте.

– Товарищ офицер, – обратился ко мне. – Я хочу показать эту… бумагу товарищу Иожефу Реваи. Это наш идеологический бог, – пояснил он, и снова улыбка преобразила его малопривлекательное лицо.

– Знаю – кивнул я.

– Значит, ви не против?

– С разрешения подполковника Гуркина, товарищ Ракоши.

Он ничего не сказал. Только вновь помрачнел, качнул неодобрительно головой. Видно, не переносил товарищ Ракоши, когда ему перечили даже в такой деликатной форме.

Гуркин, разумеется, попросил передать мне трубку.

– Можно, – услышал я его размеренный голос, в котором мне все-таки почудился сдавленный смешок. – Только так же: вы лично присутствуете при этой процедуре. И постарайтесь вернуться как можно быстрее. Товарищ из комнаты Матьяша уже вышел. Расшагивает теперь по холлу, проявляет сильное беспокойство.

Ракоши отвел меня в соседний кабинет.

– Вот, Иожеф, познакомься с самым дисциплинированным на свете офицером Красной Армии, – сказал он по-венгерски. – Только, сдается мне, что он очень внимательно прочитал в свое время роман о некоем чешском солдатике, изображавшем себя простачком… Я ему все сказал, – перешел он на русский, обращаясь ко мне. – А дорогу к выходу ви найдете? – и опять повернулся к Реваи. – Прочитаешь, визови Нонна, пусть проводит.

– Не надо, товарищ Ракоши, я довольно часто бываю в этом здании.

– Да? – удивился он. – У кого же?

– В отделе товарища Холлоша.

– Да? А я ничего не знаю. Все, все здесь держится от меня в тайне! – и он ушел к себе, неожиданно одарив меня по пути крепким рукопожатием. Рука оказалась мягкой и горячей.

Когда я вернулся в отделение, было уже два часа.

Гуркин встретил меня своей дружелюбно-иронической улыбкой:

– Досталось?

– Так себе. Он, видно, бывает очень разный.

– Вот за это ему как раз вчера и всыпали Ласло Райк с компанией на ночном бюро. Исклевали не на шутку. Правда, и он в долгу не остался, отбивался как лев. Вы обратили внимание на его боксерские лапищи? Но нервов ему это стоило немало… Что-то мне все это не нравится, – посерьезнел мой начальник. – Они все дальше и дальше отдаляются друг от друга: те, кто работали здесь в подполье во время войны, и те, кто руководил ими из Москвы… Ну, давайте!

Он принял у меня пакет, вернул пистолет. Вышел из кабинета, чтобы отправить высокопоставленного курьера на военный аэродром в своей «шкоде». Было уже самое время. А вернувшись, неодобрительно качнул головой:

– Нервный товарищ, весь извелся, пока ждал. Даже перекусить на дорогу отказался… Кстати, теперь могу сказать вам коротко, о чем идет речь в документе. Это записка Георгия Димитрова товарищу Сталину с его выводами, сделанными на основе теоретических положений Маркса и Ленина, о народной демократии, как одной из исторических форм диктатуры пролетариата. По Димитрову, народная демократия есть не просто какой-то переходный этап, а действующая и совершенствующаяся форма диктатуры пролетариата. А если это так, то представляете, насколько обострится в самое ближайшее время классовая борьба в освобожденных нами странах?

– Кстати, я предупредил товарища Ракоши, чтобы он соображения о документе переслал в письменном виде по своей линии.

– Да не будет он ничего посылать! – почему-то рассмеялся Гуркин.

– Но вы ведь сами сказали…

– Обратили внимание на отдельный столик с серого цвета телефоном возле его письменного стола?.. Это прямая связь с товарищем Сталиным. Ручаюсь, что именно ей сегодня воспользуется товарищ Ракоши. Особенно теперь, после ночного бюро. Сообщить свое мнение о записке Димитрова будет для него весьма подходящим поводом для разговора о положении дел в своей епархии. А уж высветить любую ситуацию выгодным для себя светом – это он умеет.

– Даже перед товарищем Сталиным? – ужаснулся я.

– А что? Ракоши ходит у него в любимцах и считает грехом этим не воспользоваться.

Вскоре после моего «визита вежливости» к товарищу Ракоши наше отделение по работе среди населения Венгрии приказало долго жить.

В армии приказы не обсуждаются, их выполняют без промедления, не разводя никаких дискуссий. Но все-таки у каждого создается свое мнение, пусть и не высказанное, разве что в самом узком кручу друзей. Почему это произошло, да так еще внезапно? Хвалили в приказах Группы войск, по Главному политическому управлению Красной Армии, выносили благодарности, награждали, случалось, орденами и медалями.

И вдруг – хлоп. Как клопа на стене!

Почему?

Я тоже много думал над этим неожиданным событием – и сразу, как только оно свершилось, и годы спустя. Но лишь сравнительно недавно, работая в архиве Советской Армии, я наткнулся на одну из немногих уцелевших бумаг, касающихся деятельности нашего отделения. И вдруг наступило просветление. Донесение было подписано подполковником Гуркиным, составлено по данным неизвестного мне источника и адресовано в два адреса: ЦК КПСС и ГлавПУр – деятельностью Венгерской компартии занимался в последний год существования отделения сам начальник, и источники информации у него были свои. В этой бумаге под грифом «Совершенно секретно» сообщалось, что решение Политбюро Венгерской компартии заменить министра внутренних дел, члена одной из небольших буржуазно-демократических партий Эрдеи Ференца на коммуниста Имре Надя является большой и ничем не оправданной уступкой реакции. Гуркин исходил, разумеется, не из партийности нового министра, а из таких личных его качеств, как беспринципность, угодливость, неустойчивость политических взглядов, сильное влияние на него мужа дочери Ференца Яноши, бывшего священнослужителя старой венгерской армии.

Время показало, что Гуркин был абсолютно прав: Имре Надь, хотя и прибыл в Венгрию из СССР в составе группы Ракоши, сыграл весьма отрицательную роль в событиях 1956 года. Но тогда, в конце сороковых годов, на подполковника Гуркина дружно ополчились и посольство СССР в Венгрии, и Контрольная союзническая комиссия, где главную скрипку играл СССР, как единственная оккупирующая страну держава. И, конечно же, Политбюро Венгерской компартии во главе с Ракоши, очень недовольного тем, что «человек со стороны» так резко и безапелляционно оценивает глубоко продуманные стратегические действия «его партии»…

И я вспомнил тогда о серого цвета телефоне на отдельном столике возле письменного стола Первого секретаря ЦК.

Словом, какой бы ни была первопричина, отделение на улице Королевы Вильгельмины перестало существовать, все сотрудники разъехались, согласно приказу Политуправления ЦГВ, кто куда. Один я остался в неопределенном положении: одной ногой в Вене, другой – в Будапеште. В близком будущем в венгерской столице предстояли важные события, такие, как объединительный съезд прогрессивных молодежных организаций, создание Союза венгерской молодежи – фактически венгерского комсомола. А в конце 1948 года – Всемирный фестиваль молодежи и студентов. И ЦК ВЛКСМ, включив меня в состав своей будущей делегации на фестивале, попросил высшее военное начальство дать мне возможность еще некоторое время поработать на благо молодого поколения Венгрии.

Комсомольцам, как обычно бывало в таких случаях, пошли навстречу – ведь не дополнительных денег, в конце концов, требовали! И я, словно игрушка на двух резинках, запрыгал, согласно приказу, туда-сюда, туда-сюда. Будапешт – Вена, Вена – Будапешт, Будапешт – Вена…

И, как ни странно, первым делом, которое мне удалось решить, был вопрос об издании популярных советских книг для венгерской молодежи.

Гуркин, назначенный в Вену вроде бы в ссылку на малозначительную должность в советском аппарате Контрольной комиссии по Австрии и обреченный на видимость деятельности, так как новый начальник к политическим делам его и близко не подпускал, нашел все-таки возможность переговорить с редактором газеты «Эстеррайхише цайтунг» полковником Лазаком – меня туда временно засунули в штат с условием, чтобы давали мне возможность, когда требуется, выезжать в Будапешт отнюдь не по газетным делам.

Лазака неожиданно заинтересовала перспектива нести свет советской литературы в широкие непросвещенные венгерские читательские массы.

Я был вызван к нему в кабинет, где кроме нас двоих присутствовал еще и начальник издательства «Эстеррайхише цайтунг» майор Евдокимов, остроязыкий, насмешливый карел с проницательными колючими глазами.

Лазак попросил меня подробно рассказать о возможности сбыта в Венгрии переводных советских изданий. Я рассказал, что знал.

Лазак с Евдокимовым засыпали меня вопросами, из которых я быстренько уяснил, что интерес руководства «Эстеррайхише цайтунг» к печатанию книг на венгерском языке с последующей продажей в соседней стране носит не столько просветительский, сколько коммерческий интерес. Словом, так: «Эстеррайхише цайтунг» имеет возможность заказать эти книги в одной из австрийских прогрессивных издательских фирм. Бумагу, типографские расходы, перевод, редактирование, доставку тиража в Венгрию газета берет на себя. Взамен требует от венгров лишь две трети стоимости каждой книги – грабительская, надо сказать, цена.

– Но в форинтах! – поднял карандаш Евдокимов. – Это, старший лейтенант, будет их интерес. В форинтах им за такую цену не издать ни одной книги ни у себя, ни за границей.

– А зачем вам форинты? – копнул я. – Их ведь здесь все равно никто не берет.

В то время форинт стоял по отношению к австрийской валюте, шиллингу, в таком примерно соотношении, как рубль к доллару. Доллар официально стоит копейки, но его, кроме как государству, было строжайше запрещено продавать или покупать. Малейшее нарушение – и небо в клеточку. Или даже похуже того.

Точно так же расправлялись и в Венгрии за попытку купить шиллинги за форинты. Ну а в Австрии никакой карой не грозили: меняй форинты на шиллинги сколько вздумается! Но этого не делал ни один здравомыслящий человек. Шиллинг высился перед хиленьким форинтом, как металлическая глыба. Евдокимов переглянулся с Лазаком.

– Вопрос не по существу, – полоснул он по мне своим проницательным взглядом. – Считай, что форинты нужны не нам, а третьей стороне. Для закупки в Венгрии… чего? – и глянул на Лазака.

– Ну, скажем, речного песка, – подставил плечо своему начальнику издательства Лазак.

– Или свежего воздуха, – съехидничал я.

– А почему бы и нет? – уставил Лазак на меня невинный взгляд своих светло-голубых глаз. – Говорят, там, возле границы с Чехословакией, чудный воздух. Горы Матра.

– Вообще-то меня это не касается…

– Правильно! – закивал Евдокимов. – Тебе нужны книги, нам – форинты. Ну что, по рукам?

– Вы забываете о том, что я всего-навсего посредник. Решать руководству венгерской молодежи.

– А когда у тебя путь в Венгрию? – заинтересованно спросил Лазак.

– Да хоть завтра. С вашей командировкой.

– Люся! – крикнул Лазак в сторону всегда открытой двери приемной.

Вошла Люся, секретарь редактора, жена моего приятеля капитана Жени Кубарева.

– Готовь этому гражданину командировку в Будапешт, – сказал Лазак. – На десять дней.

– Да вы что! Двух за глаза хватит.

– Десять, десять! – повторил Лазак. – Он еще не знает, что ему предстоит. – И когда Люся вышла, постучал согнутым пальцем по лбу. – Тебе что, лишние шиллинги карман оттянут? Ай-яй-яй! А Гуркин еще говорит, что ты головастый парень!

Обсудили детали. Поскольку сделка неофициальная, в наших финансовых органах не зарегистрирована, да и заводиться с финансистами – только время терять: полгода, а то и целый год пройдет. Форинты пусть переводят на книжку, которую я должен открыть на свое имя, в любом, лучше в частном, банке Будапешта. Лазак берет на себя получение негласного разрешения от командования Группы войск – там в курсе дела, на что пойдут заработанные деньги. Евдокимов договорится с Венской комендатурой о военных грузовиках: границу они проходят без досмотра. Если везти книги поездом – австрийская таможня конфисковать не конфискует, но может поднять нежелательный хай в печати.

– Вы еще не сказали, кто будет переводить на венгерский.

– Есть классные переводчики на венгерский у нас в редакции, – сказал Лазак. – Надо же им дать подзаработать.

– И еще, – добавил Евдокимов. – Общий заказ – не менее шести книг. От пятидесяти до ста тысяч экземпляров каждого названия. Деньги перечисляются за каждую книгу в отдельности: половина при заказе, остальное при получении тиража. Причем имей в виду, все пойдет быстро – книга за книгой. Сможешь?

– Опять-таки, как они. Ответ – через два-три дня.

– Через десять! – напомнил Лазак и укоризненно покачал головой. – Как это можно такие вещи забывать!..

Я поразился, как быстро мои венгерские друзья согласились на предложение Вены. Думал, будут советоваться, торговаться, выгадывая себе преимущества за повышенные тиражи. Ничего подобного! Через день все было решено. Единственное условие с их стороны – первой должна быть издана «Как закалялась сталь». Тираж – сто пятьдесят тысяч.

– Куда вам столько? – удивился я.

– Не день собираемся жить.

– А деньги когда переведете?

– Да хоть сейчас. Давай название банка, номер счета. А хочешь, так наличными.

– Нет, нет, нет! – замахал я руками. – Только через банк!

И побежал в единственный известный мне частный банк у площади Левельде, за сквериком, неподалеку от хорошо знакомого мне дома на улице Королевы Вильгельмины. Там держал свои деньги, вырученные от продажи им сельского дома в Словакии, наш дворник Пишта. Он уверял, что банк совершенно надежный, проволок правдами и неправдами все сбережения вкладчиков даже через войну, вплоть до начала небывалой в истории инфляции.

И завертелась карусель, правда, без моего участия. Деловые парни из молодежного отдела ЦК наладили горячую телефонную линию с майором Евдокимовым в Вене. Аккуратно принимали в назначенное время «студебеккеры» с грузом, посылали отчеты о переведенных на мой счет деньгах. Словом, обе стороны не могли нахвалиться друг другом.

Книги шли потоком. Но что-то все-таки было неладно. Я это усек однажды, когда попал к Лазаку во время его нервного разговора с Евдокимовым. Речь шла о бесполезно застрявших где-то неподалеку форинтах, в то время как стало жарко здесь, в Вене. Количество подписчиков в связи с политической ситуацией сильно уменьшилось, у редакции образовались серьезные долги в шиллингах. Правда, типография «Глобус», печатавшая книги, соглашалась еще ждать некоторое время, а Лазак рассчитывал на денежную подпитку из Группы войск. Но когда она подойдет? И подойдет ли вообще? Ведь сама Группа хронически страдала из-за нехватки средств в валюте.

Впрочем, меня это не касалось. Я вообще никогда не интересовался денежной стороной проводимых нами операций ни в венгерском отделении, ни особенно теперь, когда, по сути дела, завис неизвестно на какое время между небом и землей. И потому ненароком услышанный разговор этот я никак не связал с форинтами, лежавшими на моем, теперь уже, наверное, пухлом счету в частном банке Будапешта.

И вдруг…

Во время очередного приезда в Будапешт я облюбовал для своей постоянной резиденции третьеразрядную гостиницу «Континенталь» на улице Дохань. И недорого, и от центра в двух шагах, лучше, по крайней мере, чем каждый раз подыскивать себе при помощи комендатуры новую квартиру с новой квартирной хозяйкой, среди которых попадались и весьма привередливые особы: и за постельное белье отдельно плати, и за пользование ключом для входа в запирающийся с вечера подъезд, и за уборку с мытьем полов мылом…

Так вот, во время последнего заезда в будапештскую резиденцию меня попросил зайти к себе в каморку под лестницей старший портье – лысый морщинистый старик, относившийся ко мне с большим уважением: водку я не пил, скандалов не учинял, девок в номер не таскал, на чай давал хоть немного, но исправно и, главное, в иностранной валюте. Заговорщицки понизив голос, он произнес, выложив на стол бумажку с номером телефона:

– Господин майор (повышение в звании офицеров входило здесь в обязательный негласный перечень услуг), вас настоятельно просят позвонить по этому номеру. Уже две недели разыскивают, – и, демонстрируя свою осведомленность во всем, что касается клиентов отеля, добавил многозначительно: – Это банк на площади Левельде. Солидное, между прочим, учреждение.

«Банк? Зачем я им вдруг понадобился? Что-нибудь подписать? Что-нибудь дооформить?»

Оказывается – нет. Дело посложнее.

– Банк ликвидируется, – доложил мне неулыбчивый, но предельно корректный клерк учреждения. – Клиентов покорнейше просят немедленно закрыть счета и снять деньги.

Вот тебе на!

– А я сейчас как раз и не могу, Уезжаю срочно. Придется вам обождать еще две-три недели.

– Что вы! Мы уже фактически ликвидированы, понимаете? Все счета закрыты. Остался только ваш и одного клиента, пропавшего еще во время войны.

– Но у меня с собой банковских документов нет. Даже чековой книжки.

Мой собеседник пожевал губами:

– Одну минуточку, – и направился к двери с надписью: «Главный бухгалтер», оставив меня в полном смятении.

Что же делать?.. Ну хорошо, чемоданчик у меня с собой, деньги я заберу. А дальше? Везти в Вену? На кой ляд им там форинты?

И тут только до меня дошло, что последний разговор между Лазаком и Евдокимовым, которому я был случайно свидетелем, касался не каких-нибудь иных форинтов, а этих. Как раз они и застряли бесполезно на счету, в то время как «Эстеррайхише цайтунг» именно сейчас нуждается, очень нуждается, в шиллингах.

Возвратился сотрудник банка:

– Вашу проблему можно уладить. Напишите, пожалуйста, заявление, что чековую книжку вы потеряли. Вот форма, а вот номер вашего счета.

Выданная в кассе сумма меня удивила:

– Я считал, что денег, по крайней мере, на миллион меньше.

– Это бывает, – улыбнулась хорошенькая кассирша. – Господин офицер забыл про проценты. Мы ведь платим, вернее платили, – поправилась она, слегка покраснев, – довольно значительный процент…

Через несколько минут я оказался с тяжелым чемоданчиком, битком набитым новенькими купюрами. Даже зубную щетку, пасту и мыло пришлось рассовывать по карманам у кустов на так хорошо знакомом мне скверике в центре площади Левельде.

Итак, ситуация в корне изменилась. Что мне теперь делать?

Ну, конечно, первым долгом попытаться обменять форинты на шиллинги. Обменный пункт есть на Восточном вокзале. Отсюда на сорок шестом трамвае несколько минут. Должны же там учесть, что имеют дело с советским офицером.

Но надо мной лишь посмеялись.

– Сколько? – переспросил, откровенно ехидничая, молодой человек с беспрестанно движущимися пальцами. – Всего четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов? На шиллинги? А разрешение Государственного банка у вас имеется?

Так я впервые в жизни столкнулся с трудностями, стоящими перед подпольными маклерами.

В Государственном банке авторитетное лицо мне любезно разъяснило, что такой обмен производится лишь в исключительных случаях, например, при поездке за границу по поводу смерти близкого родственника. И то лишь в пределах одной тысячи форинтов.

– А кто может дать разрешение в таком случае, как мой?

– Никто, кроме нашего высшего начальства, – пожало плечами авторитетное лицо и добавило, тоже с долей ехидства, как в обменном пункте на вокзале: – И то лишь по указанию лично товарища Ракоши!

И я пошел от Государственного банка со своим чемоданчиком, перекладывая его из руки в руку, так как с каждым шагом он становился почему-то все тяжелее и тяжелее.

А ЦК партии был неподалеку, почти рядом.

«Зайти, что ли, к Эрвину Холлошу, руководителю молодежного отдела ЦК? Он ведь тоже причастен к идее издания советских книг. Да еще как! А что он может? Разве только посоветовать?

Зайти к товарищу Ракоши? – и я вспомнил недавнюю встречу… – А что та встреча? Совсем по другому поводу. И потом к концу он ведь изменил свое отношение ко мне, даже улыбнулся раз или два.

И потом, если кто-то отдал распоряжение не менять форинты на шиллинги, то отменить распоряжение или, по крайней мере, дать разрешение на разовый обмен может тоже только он.

Только он…»

Я сидел на скамеечке в боковой аллее бульвара у здания ЦК, набираясь мужества.

«А если его нет на месте…

А если он болеет…

А если у него совещание…»

К черту! Я встал. Время идет, а надо еще успеть на поезд в Хедьешхалом, чтобы пересесть на венский скорый.

И я пошел.

Опять без особых разговоров пропустили меня в здание ЦК, только попросили открыть чемоданчик, сделав большие глаза и невольно издав удивленное «о!». Однако взять у меня пистолет не забыли.

Процедура с чемоданчиком повторялась у каждого поста охраны, и почему-то вселяла в меня все больше уверенности в успехе. «Нет, только к нему, только к нему! Иначе я застряну здесь с этим чемоданчиком, как обезьяна с бананом, зажатым в кисти, между прутьями клетки».

На приеме сегодня сидел не Нонн, а другой помощник первого секретаря. И хотя мы с ним тоже были знакомы еще с военных лет, он отнесся ко мне не по-свойски, как я ожидал, а даже с некоторой долей высокомерия в голосе, словно к обычному посетителю из повседневной текучки, от которой ему следовало оберегать покой своего высокого начальства. Спросил, по какому делу мне хотелось бы видеть товарища Ракоши. Я, нанервничавшийся и порядком обозленный не слишком любезным приемом, сказал, что могу сообщить об этом только самому товарищу Ракоши.

А не устроит ли меня другой, более свободный в данный момент секретарь, например, товарищ Михай Фаркаш, спросил он.

Я отрицательно помотал головой:

– Нет. Мое дело может решить лишь товарищ Ракоши. Доложите ему, пожалуйста, что прибыл офицер из отделения подполковника Гуркина.

Он больше не произнес ни слова, лишь вздохнул и отправился с докладом.

А я уже клял себя, что выпалил сгоряча фамилию Гуркина, окончательно отрезав тем самым себе путь к обмену денег. Теперь Ракоши наверняка меня не примет. Как тогда поступить? Везти в Вену никому не нужные там форинты?

Но, вернувшись, помощник секретаря не сказал «нет» или »он не принимает», а молча распахнул передо мной низенькую дверцу в барьере ограждения и проводил меня к кабинету номер пятнадцать:

– Товарищ Ракоши ждет вас.

Открыл дверь, пропустил меня вперед.

Ракоши сидел за письменным столом, заваленным бумагами. В одной сорочке, пиджак был небрежно кинут на кресло. Повернулся ко мне вполоборота.

– Опять ви? – он благодушно улыбался. – Я почему-то так и подумал.

– Здравия желаю, товарищ Ракоши! – на радостях выпалил я во весь голос.

– Здравствуйте, – приподнялся он в кресле и протянул мне руку. – Разве отделение Гуркина еще существует? Признаться, вы меня удивили.

– Никак нет, товарищ Ракоши! – я решил держаться строго в пределах военных правил поведения, даже пристукнул каблуками. – Отделение ликвидировано согласно приказу командования. Но я еще существую. Так сказать, наполовину.

Он снова улыбнулся, и я вдруг, несмотря на неприязнь, так и не выветрившуюся после предыдущего посещения, ощутил обаяние незаурядной личности.

– Наполовину? – заинтересовался он. – Так бывает?

– В армии всякое бывает, – и коротко поведал ему о своем двойственном положении, в котором очутился после закрытия нашего отделения.

– Так, значит, это вы занимались у Гуркина нашей молодежью? Как же я сразу не сообразил?.. Слышал, слышал о вас, и много хорошего… Валами мешельте некем, ходь тудс мадярул (Кто-то говорил мне, что ты знаешь венгерский (венг.)), – перешел он на венгерский, одновременно назвав меня на "ты".

Весь дальнейший наш разговор шел на венгерском.

– Что привело тебя ко мне на сей раз? Уж не опять ли бумажка от Димитрова? Что-то, я смотрю, он расписался в последнее время.

– Нет, товарищ Ракоши. Вот это, – показал я головой на стоявший возле кресла чемоданчик.

– Это? – ткнул он своим уникальным пальцем. – Что, ценная вещь? – его миндалевидные глаза смеялись.

– Четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов.

– Ого!

Он заметно удивился. Улыбка исчезла, тонкие губы сжались в прямую линию.

Ничего не говоря, я положил чемодан на ручку кресла, отщелкнул крышку замка. Открылись аккуратные ряды плотно уложенных пачек.

– О-о! И вместо того, чтобы нести это в банк, ты приносишь их в ЦК и обращаешься к товарищу Ракоши с просьбой уложить твой персональный чемодан в его личный сейф? Или это надо понимать как подарок товарищу Ракоши?

Теперь настала моя очередь рассмеяться. Настроение скакнуло резко вверх. Кажется, повезло. Ракоши сегодня, на мое счастье, совсем в другом настроении.

И я, упуская подробности, рассказал ему все. И про издание книг для венгерской молодежи, и как это неожиданно вдруг повернулось реальной возможностью больших финансовых потерь для «Эстеррайхише цайтунг», взявшей на себя труд перевести, напечатать, доставить сюда книги, сотни тысяч книг. А теперь газета до зарезу нуждается в шиллингах. И, кроме того…

Если я преувеличивал, то только самую-самую малость.

Но перехитрить его трудно было и в самой-самой малости.

– Смотри, какие благодетели – сотни тысяч книг! Но ведь они сначала согласились на форинты?

– У них были расчеты приобрести в Венгрии что-то нужное для газеты. Кажется, типографскую краску, – нашло на меня вдохновение.

– Краску! – он фыркнул. – Мы сами покупаем ее за границей. И, между прочим, именно в Австрии… Но книги они действительно издали. Так что на их счету доброе дело.

Он полистал изящную удлиненного формата записную книжку с телефонными номерами.

– Слушай, Эндре, – сказал он в трубку. – Как у нас на сегодняшний день дела с шиллингами? Трубка забормотала что-то.

– Сколько у тебя форинтов? – Ракоши прикрыл трубку своей огромной ладонью.

– Четыре миллиона восемьсот тысяч.

Опять я не разобрал, что ответил его собеседник.

– Много? Сам знаю, что много. Но надо. Какой сейчас курс?.. Два к одному? Значит, два миллиона четыреста тысяч шиллингов?

Трубка что-то возбужденно верещала. Ракоши сморщился и, прервав собеседника, рявкнул:

– Ты оглох, что ли, Эндре? Слышал, что я сказал? Сейчас к тебе – да-да, прямо к тебе! – явится старший лейтенант Красной Армии с чемоданчиком, забитым форинтами. Обменяешь все по курсу… Снова ухо заложило?.. Лечиться надо, лечиться, Эндре! Или уходить в отставку… Словом, обменяешь поскорее и доложишь мне лично, – и положил трубку. – Пойдешь сейчас в Госбанк. К первому заместителю управляющего, – он назвал фамилию. – Он сделает все, что надо. Но только так: в первый и последний раз. Это для нас чересчур дорогое удовольствие – принимать такие подарки.

– Спасибо, товарищ Ракоши, большое спасибо!

Он снова пожал мне руку. Даже потряс.

– А Гуркина увидишь – передай от меня привет. Умный он человек, Даже слишком. И вот результат…

Я насторожил уши. Но он тут же оборвал эту щекотливую тему.

– Насколько я помню, провожатого тебе не надо – ты в здании ЦК разбираешься лучше меня… Ну, будет время… у меня, я имею в виду, и желание… это у тебя – забегай. Как это по-русски говорят: побалалайкаем!

– Побалакаем, товарищ Ракоши.

– Вот-вот…

Конечно же, это неожиданное приглашение «побалакать» можно было понимать только как шутку.

И он тут же, позабыв про меня, повернулся в кресле и, обхватив руками большую овальную голову, углубился в свои бумаги…

Из Госбанка, который помещался тут же неподалеку, я вышел с наполовину полегчавшим, но здорово прибавившим в ценности чемоданчиком.

И снова вернулся в ЦК. Не к Ракоши. Разумеется, это было бы уже слишком. В отдел по делам молодежи.

Эрвин Холлош, заведующий отделом, мой хороший товарищ, совсем еще молодой, но прошедший боевую школу антифашистского подполья во время войны, встретил меня, расставив руки и широко улыбаясь:

– Опять в доме на улице Королевы Вильгельмины появились прежние хозяева?

– Нет, Эрвин, они ушли оттуда навсегда. (Между прочим, из меня получился никудышный провидец. После событий октября пятьдесят шестого года отделение по работе среди венгерского населения было восстановлено в несколько видоизмененном виде и размещено на своем прежнем месте. А Федор Алексеевич Гуркин, теперь уже в звании полковника, стал заместителем советского коменданта Будапешта по политчасти и одновременно руководил работой отделения.)

– Скажи, Эрвин, в вашем отделе сохранились еще книги, изданные в Вене?

– А как же! Оставили по несколько пачек каждого названия. Для подарков, премирования. А что?

– Я тебя прошу: собери по одному экземпляру, всего ведь их семь, и передай товарищу Ракоши.

– От твоего имени?

– Нет. Ничего не говори, только передай. И по возможности быстрее, лучше всего сегодня. Сможешь?

– Что за вопрос! Не сам, так через Дьюри. Он заступает на дежурство после обеда.

– Ну, спасибо, дружище! И извини, что не посидел у тебя, не потолковали с тобой о том о сем, Срочно надо возвращаться, боюсь опоздать на поезд в Вену… Ничего, в следующий раз наговоримся.

Сбегал по-быстрому в «Континенталь», собрал в номере свои нехитрые пожитки. Довольно громоздкую легковую машину – игрушку для Толяна – с силой ввинтил в пачки шиллингов, даже крышка чемоданчика выперла горбом, и на трамвай к Восточному вокзалу.

В последний момент, после свистка, заскочил в тронувшийся уже поезд на Хедьешхалом – пограничную с Австрией станцию.

В купе, кроме меня, никого не оказалось, Тем не менее я снял чемоданчик с полки для ручной клади, куда сначала по привычке бездумно его закинул. Поставил рядом с собой со стороны двери. Не понравилось. Переместил к стенке у окна, прочно прижав туловищем, Расстегнул кобуру так, чтобы пистолет был под рукой в полной готовности…

Чемоданчик, постоянный спутник в поездках, на который я раньше не обращал никакого внимания, бесцеремонно зашвыривая в ящик стола в гостинице или даже под кровать, теперь беспокоил меня все больше и больше. А если в купе сядет попутчик или, еще хуже, двое? А если я засну, укачиваемый перестуком рельсов и равномерным поскрипыванием вагона?

Но все обошлось. В Хедьешхаломе я даже успел перекусить в столовой, наяривая ярко-красный гуляш, острый, будто в него сыпанули мелкое битое стекло. Одной рукой. Другая мертвой хваткой держала рукоятку драгоценного чемоданчика.

Когда подошел скорый, я забрался на верхнюю полку в середине вагона, прижал чемоданчик пружинистым подлокотником и чутко продремал три часа до самой Вены.

По дороге в редакцию забежал на минутку домой. Зои, конечно, не было. Ее, бедную, задавили бесконечными перепечатками в Контрольной комиссии, Уходила утром раньше меня, а возвращалась лишь к ночи, Толя после дневного сна таскал за собой домработницу где-нибудь поблизости. Скорее всего, по аллеям городского парка, где ему ужасно нравился памятник Иоганну Штраусу.

Порылся в бумагах, обнаружил свою "утерянную" чековую книжку, сунул в чемодан, одновременно выложив из него на видное место у входной двери шикарный легковой автомобиль, и помчался в редакцию. Было четыре часа, самый разгар работы над завтрашним номером.

Из лифта прямиком к Лазаку. Нарочито небрежно бросил чемоданчик на письменный стол, щелкнул обеими застежками замков.

– Принимайте, товарищ полковник!

– Что именно? – Лазак настороженно приглядывался к газете, которой были укрыты пачки.

– Так, мелочишко на молочишко. Два миллиона четыреста тысяч шиллингов. Сгодятся в хозяйстве?

– Еще спрашивает! – обрадовался Лазак. – Люся! – оглушительно крикнул он. – Батракова ко мне, бегом!.. Как тебе удалось, старшой?

– Да вот так! Не смог мне отказать товарищ Ракоши, учитывая наши сердечные с ним отношения.

– Ты у него самого был? – заахал Лазак. – Ну, молодец, ну, герой! А мы тут каждый грош считаем. Жесточайший режим экономии!

Вбежал встревоженный начфин редакции старший лейтенант интендантской службы Батраков, пожилой угрюмый финансист с тонкими кривоватыми ногами, будто навечно упакованными в перешитые для него трофейные яловые немецкие сапоги. Своей скрупулезностью и придирчивостью он доводил сотрудников редакции до белого каления.

– Звали, товарищ полковник?

– Гляди! – Лазак перевернул чемоданчик, шумно высыпал на стол горку пачек с шиллингами. – Два миллиона четыреста тысяч! Ликуй, начфин!

Но Батраков не ликовал, даже, по-моему, испугался изрядно:

– От-откуда?

– Да вот Венгрия долг за книги вернула. Старший лейтенант привез.

– Как привез? – все еще не мог прийти в себя Батраков.

– Ну, как привозят? В данном случае поездом, разумеется. Это ты из Бадена на машине возишь, благодаря доброй душе своего редактора.

– Без конвоя сопровождения? – у Батракова округлились глаза. – Да небось еще без надлежащего оформления?

– Что еще тебе там за оформление, бумажная душа! Сам ведь знаешь, какой был договор! Словом, принимай деньги, запихивай в несгораемый свой сейф, а старшему лейтенанту выдай расписку на всю сумму. И завтра же начинай выплату по долгам. Только не сразу – по частям. Завтра за бумагу, дня через два – за печать, ну и так далее.

Но Батраков замахал руками:

– Ничего я не приму! Незаконно это! Вчера вы меня за зарплатой в штаб отправляли. Два автоматчика сопровождения, закрытая машина. А денег всего сколько? Зарплата и прочие выплаты – не менее чем двадцать тысяч. А здесь – два с половиной миллиона! Мамочки! Меня же посадят! Нет, не приму! Не приму!

– Примешь, куда денешься! – нажимал Лазак. – Я сейчас приказ напишу, по всей форме, с печатью. Примешь!

– Не приму!.. Небось и бумаг на них никаких не оформлено?

– Как это не оформлено? Вот чековая книжка. По ней вся сумма и получена. В форинтах, конечно, Два к одному.

Я вытащил чековую книжку из груды пачек и победно сунул под нос Батракову.

– Что это за филькина грамота? По-каковски написано? Не понимаю! И потом, если по ней все получено, почему она у тебя? Как тебе в банке деньги выдали, а книжку вернули?

– А я ее вроде как потерял. Написал заявление, они приняли. – Я чувствовал, что сам безнадежно запутываюсь. – А здесь, дома, поискал – и нашел.

– Вот! Улавливаете, товарищ полковник? Потерял, нашел… Сплошное беззаконие! Нет, что хотите со мной делайте, хоть увольняйте, хоть на гауптвахту отправляйте, но приказу принять эти деньги не подчинюсь. Ни устному, ни письменному. Ни в каком виде.

– А я говорю – примешь! – окончательно разбушевался Лазак, грохнув кулаком по столу.

Батраков мелкими-мелкими шажками задом стал пятиться к двери и как-то сразу исчез за ней.

– Люся! – орал Лазак, – Вернуть ко мне Батракова!

– Да он на лифт побежал! – в двери появилось красное, взволнованное лицо Люси. Не часто в кабинете Лазака происходили такие скандалы. – Вон, вон, уже вниз поехал!

– Ну, теперь не догнать, – разом успокоился Лазак. – А знаешь, формально он прав.

– А я, выходит, не прав? Не надо было, значит, получать?

– Погоди, погоди, не кипятись. Батраков – формалист до мозга костей, человек бумажки. Вот он и рыпается… Давай сделаем так. Покидай свои сокровища обратно в чемодан и погуляй с ним по кабинетам. Найдется о чем покалякать. А я с Мишей тем временем в Баден слетаю. Генерал в курсе дела. Он отдаст распоряжение – и конец. Словом, жди здесь до победного. «Жди меня, и я вернусь», – как сказал поэт.

– Он еще сказал: «Только очень жди».

– А что тебе остается?

Я снова стал складывать пачки в осточертевший чемоданчик и двинулся с ним по редакционным кабинетам за сочувствием.

А Лазак тут же умчался на своем серо-черном «австро-фиате».

В редакции все уже знали. Наверное, Люся разнесла. К кому ни зайду – со всех сторон наплывают теплые волны участия. А мне худо. Вот сделал доброе дело, а теперь доказывай, что не украл. Да как доказать, если до этого дойдет? Чековая книжка при мне, банк ликвидирован. Вызвать в трибунал товарища Ракоши в качестве свидетеля? Эх, предлагали же мне в Госбанке Венгрии какую-то бумажку об обмене форинтов на шиллинги. Чего же это я отказался? Сдуру, ей-богу, сдуру! Хоть какой-то документ был бы.

Лазак вернулся часа через три. Лицо кислое.

– Генерал в командировке, вернется только завтра. Придется обождать. Да ты не волнуйся, все будет о'кей! В крайнем случае, отхвачу очередной выговор я, а не ты! А мне не привыкать.

Я совсем приуныл:

– Так что же теперь – тащить такие деньги домой через Вену? И ночью трястись над ними, как бы не прознала какая-нибудь гангстерская банда. Ведь сумма-то какая! Мне Евдокимов объявление показал в «Ди Прессе»: за два миллиона продается завод медицинских препаратов в Нойштадте.

– Хм!.. А завтра опять тащить в редакцию.

Лазак обеспокоился не меньше моего. В этом месяце по Международному району Вены, где помещалась редакция, да и наш жилой дом, комендантскую службу несли американцы. А при них кривая преступлений, как правило, резко подскакивала: патрули больше ошивались в кабаках, чем пресекали действия стай двуногих шакалов на улицах, особенно в темное время суток.

– Во, идея! Сделаем так. Деньги я у тебя приму под расписку и суну в свой сейф. А на ночь посажу в кабинет автоматчика из охраны. Тут диван. Постережет и выспится заодно… Хуже другое. Этот ненормальный Батраков, оказывается, тоже успел побывать у своего начальства в финансовом управлении. И, разумеется, навонял. Теперь мне надо с утра поймать генерала раньше, чем к нему прорвется финансист… Словом, сдавай деньги, получай расписку с моим автографом, Люся шлепнет на нее печать – и по домам. Утром можешь рано не приходить. Пока съезжу, пока приема добьюсь, пока вернусь. Часам к двенадцати, не раньше. И не переживай, старик! О деньгах и не думай, а то всю ночь не заснешь… А сейчас обожди меня минут тридцать. Подпишу номер газеты и тебя по пути на машине заброшу… Люся! – опять рявкнул он в сторону приемной. – Давай ко мне деньги считать!

Минут тридцать затянулись на два часа – какие-то там были неполадки с номером. Что-то снять, что-то поставить.

Когда я приехал домой, Зоя уже собиралась спать.

– Ага, приехал! Так быстро? А я еще подумала, откуда вдруг собственный автомобиль в доме завелся. Толя весь вечер с ним не расставался. Так и уволок в постель, и сразу заснул.

Сама она тоже, можно сказать, спала на ходу. И хорошо! А то бы пришлось рассказывать об афере с шиллингами, которая еще неизвестно чем закончится. Она тоже расстроится, и будем оба лежать без сна всю ночь.

Бумажка за вычурной подписью Лазака и даже гербовая печать редакции на ней меня почему-то не очень успокаивала.

К одиннадцати утра, невыспавшийся и злой, я уже вышагивал по приемной Лазака. Он сам заявился, как и говорил, к двенадцати.

– Ну что? – кинулся я к нему. – Уладили?

– Почти. Да, собственно, и улаживать не пришлось. Слушай, да перестань так волноваться! Заработаешь еще медвежью болезнь, будешь бегать каждые полчаса… Так вот, генерал на работе еще не изволил появиться. А финансист из управления сидит у него в приемной чуть ли не с ночи… Ну и пусть себе сидит, галифе свое шикарное протирает. Тебе-то какое до его штанов дело! – опять взорвался Лазак в ответ на мою нервную, хотя и бессловесную реакцию. – Главное ведь в чем – все хочу тебе сказать, да ты никак не даешь!.. Вчера поздно вечером дежурному по штабу Группы войск звонили из Будапешта. Фамилию дежурный назвал, но я, конечно, не запомнил. Из ЦК компартии, хорошо говорит по-русски.

"Дьюри Нонн", – сразу подумал я.

– И от имени товарища Ракоши попросили передать благодарность руководству газеты «Эстеррайхише цайтунг» за большую помощь венгерским комсомольцам в подготовке к Всемирному фестивалю молодежи и студентов. Ну, словом, за издание советских книг. И тебе особо. Персонально, так сказать. Понял теперь? А ты за штаны финансиста переживаешь! Беги лучше за шнапсом. Надо же отметить. «В красную Мельницу» – рядом, прямо под нами. Тут бутылка на шиллинг дешевле… Люся! Батрака ко мне – полуживым или мертвым! Мигом!

– Хорошо, товарищ полковник, – сунулось в дверь веселое лицо Люси.

– Надо отвечать: «Слушаюсь, товарищ полковник!» Не в военторге работаешь – в идеологическом подразделении Красной Армии.

– Хорошо, товарищ полковник, – рассмеялась Люся и умчалась за полуживым начфином Батраковым.

Через некоторое время после событий с миллионами в чемоданчике товарищи из редакции и другие мои друзья по Вене на перроне Восточного вокзала провожали меня с Зоей и Толей на родину. Не было среди них лишь подполковника Гуркина – буквально двумя днями раньше его неожиданно отправили в срочную командировку.

Настроение у меня было паршивым. Срочная командировка по совершенно незначительным делам моего бывшего начальника и посаженого отца наводила на невеселые мысли о его дальнейшей судьбе. Ведь к тому времени Ракоши сумел все-таки жестоко, с большой кровью, расправиться с многочисленными своими оппонентами внутри компартии Венгрии во главе с Ласло Райком. С подачи Ракоши они были позорно заклеймены в качестве тайных агентов англо-американского империализма и приверженцев предателя Тито. Затем последовал суд и безжалостная расправа.

К счастью, с подполковником Гуркиным в итоге все обошлось, хотя недруги как в ЦК компартии Венгрии, так и у нас подбирались к нему с настырным упорством. А вот предотвратить трагедию честных коммунистов-венгров, в большинстве своем бывших активных подпольщиков в годы хортистского засилья, не захотел (или не сумел) никто.

А еще два-три месяца спустя, уже в Белорусском военном округе, куда я был переведен для прохождения дальнейшей службы, командующий Пятой гвардейской танковой армией маршал М. Е. Катуков торжественно вручил мне от имени и по поручению Верховного Совета Венгерской Народной Республики, как было сказано в грамоте, в качестве признания моих «выдающихся заслуг» в области развития венгеро-советской дружбы, орден Венгерской Народной Республики.

Не могу сказать, что эта награда на фоне трагических событий в Венгрии, в ходе которых пострадали и мои многочисленные друзья, сильно меня обрадовала.

Вот и вся непридуманная история о двух моих встречах с «великим революционером» (а позднее «кровожадным властолюбцем»), с «вождем народно-демократической Венгрии» (а позднее «разрушителем завоеваний социализма»), с человеком, чье имя скандировалось сотнями тысяч людей наряду с именами Сталина и Тито (а позднее снятого со всех руководящих постов в партии, затем исключенного из членов партии, а в итоге и вовсе вышвырнутого из Венгрии без права возвращения в страну).

Пусть во всех этих немыслимых пассажах в судьбе «великого революционера» и «кровожадного властолюбца» разбираются историки. Если смогут. И если захотят. Я же решил только подбросить две свои веточки под кипящий, рычащий, фырчащий котел истории, который, извергая пар, дым и вонь, должен же в конце концов выдать (если не нам, современникам, то тем, кто придет после нас) ИСТИНУ, а не глухое бормотание о некоторых ошибках этого человека, вроде «необоснованного завышения плановых заданий» (см. БСЭ, 3-е издание).

Матьяш Ракоши, изгнанный из Венгрии официально в начале шестидесятых годов, а фактически намного раньше, больше туда вернуться не смог и умер в качестве политического эмигранта 5 февраля 1971 года, по моим сведениям, в городе Краснодаре.