ЭТОТ БЕЗДЕЛЬНИК АНДРЕАС

Каждый день, не исключая и выходных, ровно в шесть часов утра в одном из узких переулков, стекавшихся к улице Дамянич, ближе к городскому парку, там, где незаметно прятались жилища состоятельных венгров, отдельные особняки или четырех-пятиквартирные, богато отделанные дома, бесшумно открывалась широкая со вставными зеркальными окнами дверь подъезда. Портье, он же дворник, выходил на улицу, придерживая створку, и, почтительно сдернув форменную фуражку, с поклоном выпускал одного из жильцов, постоянно одаривавшего его за эту услугу двумя или тремя форинтами. В то время входные двери больших дорогих домов находились исключительно в ведении портье и его супруги, они обязаны были в любое время впускать или выпускать жильцов, получая за это особую плату далеко не от всех.

Элегантный господин в дорогом зимнем пальто, подбитом мехом, если стояло холодное время года, и в модном песочного цвета плаще-пыльнике, когда день обещал быть солнечным и теплым, почти всегда в солидном котелке с приподнятыми полями, подшитыми муаровой лентой, беззаботно помахивая зонтиком или гибкой тросточкой со вделанными в нее витыми узорами из белого металла, шагал не спеша по извилистым переулкам, с наслаждением вдыхая чистый, еще не насыщенный удушающими испарениями автомобилей воздух. В любое время года его путь лежал на юго-запад по направлению к главной транспортной артерии Будапешта – проспекту Андраши.

Но на площади Левельде, возле небольшого ухоженного скверика, путь элегантного седоватого господина резко отклонялся в сторону улицы Королевы Вильгельмины. Пройдя мимо знакомого часового, а их, сменявших друг друга, было всего шестеро, и господин знал в лицо каждого, он вежливо приподнимал свой несколько старомодный головной убор и заходил в уже открытый дворником подъезд под стеклянным куполом. Отпирал собственным ключом крохотную каморку под холлом, именовавшуюся кабинетом номер пятьдесят девять, и оказывался наконец в своих собственных служебных владениях.

Из так называемого кабинета, очень напоминавшего заурядный чулан, через несколько минут выходил похожий на красноармейца человек в выгоревшей добела, латаной-перелатаной гимнастерке без погон, в пилотке, такой же поношенной и несколько странно выглядевшей на его седых кудрявых волосах, в грубых кирзовых сапогах, впрочем всегда старательно начищенных почти до блеска.

Так же неспешно поднимался он по мраморной лестнице на широкую балюстраду, окаймлявшую холл, останавливался возле комнаты заместителя начальника отделения и, морщась от густого запаха дешевого одеколона, волнами наплывавшего из-за закрытой двери, смотрел на свои швейцарские часы «Докса», выжидая, когда большая стрелка подойдет к двенадцати, а малая укажет на семь. Именно в эту секунду он негромко стучал согнутым пальцем в дверь и провозглашал, став по стойке «смирно»:

– Доброе утро, господин майор! Военнопленный гефрайтер Троппауэр Андреас к исполнению ваших поручений готов!

Человек, так быстро, подобно герою знаменитого романа Роберта Стивенсона «Странная история мистера Джекиля и доктора Хайда», перевоплощавшийся из зажиточного обывателя в рядового военнопленного, и на самом деле был военнопленным, бывшим ефрейтором венгерской королевской армии Андреасом Троппауэром, больше известным в нашем отделе, с подачи крикливого и невоздержанного на язык майора Афанасьева, как «этот бездельник Андреас».

Примерно год с лишним назад, еще в период завершающих боев за Будапешт, на Втором Украинском фронте произошел забавный, стоивший нескольких звезд на погонах кое-кому из старших офицеров. случай, который потом, как водится, оброс целым ворохом вымышленных подробностей и стал известен всему фронту.

Дежурному по штабу фронта срочно потребовалось связаться с одной из армий. Он поручил это сделать своему расторопному помощнику – капитану, владевшему, между прочим, несколькими иностранными языками.

Тот, как и было принято, связался с армией по полевому телефону, но дежурный по штабу не ответил, и он приказал своему связисту отыскать там «хоть какую-нибудь живую душу».

Солдат потратил немало времени. До боли в руке накручивая ручку телефона, дозвонился наконец до «живой души», и тут же у него отвисла челюсть.

– Динстхабендер гефрайтер ам аппарат!

– Н-н-не по-русски отвечают, – доложил связист, округлив глаза, помощнику дежурного. – Должно, наши провода с фашистскими перепутались.

– Что они там, перепились? – перехватил трубку полевого телефонного аппарата дежурный. – Мать вашу так-перетак! Немедленно доложите по всей форме!

– Ферцайунг, их ферштее нур дойч, унгариш унд францезиш, вен зи волен…

Короче, так. В походном клубе при втором эшелоне фронта крутили популярную киноленту «Два бойца», и все отправились на просмотр «стоющего» фильма. Дома осталось лишь несколько храпящих, смертельно уставших за день солдат и в качестве дежурного пленный, работавший здесь уже долгое время в типографии на немецком языке.

У помощника дежурного по штабу фронта хватило ума верно оценить ситуацию после того, как «гефрайтер» (ефрейтор по-русски) доложился, и строго, но внятно приказать на немецком языке:

– Разбудите сейчас же кого-нибудь из спящих и накрепко привяжите проводом к телефону. А сами мигом слетайте в клуб, отыщите там любого вашего офицера рангом повыше и передайте мой приказ немедленно позвонить в штаб фронта, – и добавил по-русски, обращаясь к дежурному связисту за неимением других слушателей: – Через час, понимаешь, менять дислокацию, а у них там черт знает что происходит!

Как гласят подробности, действительные или придуманные солдатской молвой, «гефрайтер» оказался весьма расторопным, и хотя по-русски не говорил, но понимал и мог объяснить жестами почти все. И проявил похвальную инициативу. Одного из шоферов, только что спавшего без задних ног, «привязал» к телефону, другого погнал на сеанс поднять по тревоге всех армейских любителей киноискусства. А остальных под собственным руководством заставил расставлять автомашины, свои и чужие, в обычном походном порядке.

Когда примчался взмыленный начальник штаба, которому уже мерещилось позорное снятие погон перед строем с последующим зачислением в штрафную роту, машины стояли на линейке и на из них был погружен небоевой комплект: походная кухня, оборудование мастерских, разнообразное типографское имущество…

И когда через полтора часа из штаба фронта последовала команда начинать движение к новому месту расположения, голова колонны армии не задержалась ни на минуту. Тем не менее командующий фронтом маршал Малиновский влепил армейскому генералу строгача за «несусветный бардак», а тот, в свою очередь, свирепо наказал своей властью подчиненных ему офицеров, Зато находчивого фрица все до единого превозносили до небес. Между прочим, он оказался не столько фрицем, сколько военнопленным венгром, добровольно сдавшимся нашим бойцам с заранее заготовленным красным флажком из тончайшего шелка в руке.

Говорят, именно от маршала Малиновского исходил последовавший чуть позднее приказ: «гефрайтера» в лагерь военнопленных не сдавать, оставить при штабе армии, а с окончанием военных действий в Будапеште отпустить его с добром, выдав на прощание трехдневный сухой паек и благодарственное письмо за помощь, оказанную Красной Армии в боевых условиях.

Этим «гефрайтером» (а по-венгерски и вовсе непроизносимо: «эрвезете») и оказался Андреас Троппауэр.

Наш подполковник Гуркин служил именно в этой армии. Когда закончилась война и он был назначен начальником отделения по работе среди венгерского населения, то первым долгом вызвал к себе двоих: майора Афанасьева и Андреаса Троппауэра, предложив поработать вместе с ним в Будапеште. С Афанасьевым он говорил серьезно и строго, так как хорошо знал его достоинства и недостатки. С Троппауэром же беседовал по-дружески, просил его, даже очень уговаривал хотя бы недолго послужить в отделении, помогая на первых порах Афанасьеву, который привык получать соответствующее штатное довольствие в АХО и ни черта не смыслил в коммерческих делах Будапешта послевоенного времени. Поскольку Гуркин провел этот разговор с Троппауэром в присутствии Афанасьева, – то ли забыв отпустить его, то ли как раз наоборот, оставив у себя в кабинете в педагогических целях, тот возненавидел «чертову вражину», откуда и родилось чуть позже его знаменитое изречение «этот бездельник Андреас». Троппауэр же беспрекословно согласился, хотя, казалось бы, сам бог велел ему отказаться и двинуться напрямик на улицу у горпарка, где его ждала жена, правда нелюбимая, и шестнадцатилетний сын Арпад. Кстати, «недолго поработать» Андреасу пришлось до ликвидации отделения в 1947 году. Гуркин, скрепя сердце, несколько раз предлагал ему «вольную», но Троппауэр, преданно уважая начальника и понимая, что с одним Афанасьевым тому придется очень туго, каждый раз отказывался и сам выражал желание поработать хотя бы еще чуть-чуть.

«Бездельник Андреас» оказался для отделения ценным приобретением. Никто из нас понятия не имел, кем он был до мобилизации в венгерскую армию, никто не спрашивал его об этом, но знал он буквально весь Будапешт. И не только людей, но и всяческие способы воздействовать на них, чтобы добиваться нужных результатов.

Вначале Афанасьев, его начальник, скрипел зубами от злости, когда Троппауэр с легкостью справлялся с делами, которые самому ему не давались ну хоть тресни. «По причине незнания их чертова языка» – так оправдывал он сам свои неудачи. Потом стал заваливать Троппауэра мелочевкой в советских комендатурах, втайне надеясь, что хоть там он без русского языка потерпит крах. Но, как уже сказано, Троппауэр хорошо понимал по-русски, а говорить ему приходилось немного: показать уже оформленные нужные бумаги, убедительно сказать «очень-очень нада», «сам Гуркин просьба шлет». Да еще добрая располагающая улыбка, обаятельность, простота в обращении. Он не гнушался втащить на машину вонючую бочку с селедкой, приезжал в отделение перепачканным краской, если приходилось ее переливать из большой емкости в малую. Но ни разу не плакался, не ныл и никогда не жаловался на хамские выпады Афанасьева, лишь делал вид, что не понимает, что тот ему всякого-якого наговорил.

И Афанасьев смирился, сообразив, в конце концов, что лучшего помощника ему и не сыскать, и, лишившись Андреаса, он подрубит сук под самим собой.

И только когда Троппауэр, освободившись на несколько минут, уходил в свою каморку, позволял себе издевательскую ухмылку:

– Ну куда же опять подевался этот бездельник Андреас? Разлегся, небось, у себя на кушетке и пачкает чистые листы всякой белибердой! Ах, бездельник, бездельник!.. Ну-ка, турну я его на машине в Геделле за кормом для коровы. Интересно, что он накосит!

Косил Андреас или не косил, но к вечеру он всегда возвращался со скрученными проволокой кипами свежего пахучего сена.

Корова Соня, выменянная на какие-то детали «студебеккера» в одной из комендатур, квартировала сообща с грузовыми автомашинами и безропотно снабжала нас свежим молочком, от которого не хватало духовных сил отказаться даже аскетке Оле, ревнивой жене лысого старичка профессора Болгара, которая сначала издевательски посмеивалась над нами: «Строители нового мира за стаканчик молочка». А потом, глядим, и сама стала таскать в свой с профессором Болгаром апартамент полные крынки молока, громогласно заявляя, что заботится только о здоровье своего ученого мужа. А когда же любопытствующие спросили профессора, доволен ли он сониным молоком, тот, как всегда широко и добродушно улыбаясь, заявил, что мается кишечником и, к сожалению, не пьет молока уже много лет.

Я вот честно пытаюсь припомнить, чем был заполнен рабочий день «бездельника Андреаса», и, оказывается, это не так-то легко дается. «Тысяча мелочей» – называются теперь хозяйственные магазины со всевозможной домашней и садовой утварью. «Тысяча мелочей» – так можно было бы назвать и крут повседневных забот Андреаса. Кто ежедневно отвозил по графику в прачечную постельное белье? Кто постоянно обеспечивал столовую белоснежными скатертями и салфетками? Кто следил за идеальной чистотой в самых дальних, скрытых от посторонних взоров уголках огромного графского особняка? Кто чистил наждаком заржавевшие места поскрипывавших шпингалетов на окнах? Кто менял треснувшие стекла? Кто каждый божий день проверял состояние паркета под коврами и вычищал оттуда пыль? Кто передвигал из помещения в помещение суставчатые тонконогие лестницы, заменял перегоревшие лампочки в люстрах под высоченными потолками? Кто, кто, кто…

А еще уйму времени у Андреаса отнимала помощь во всяких бытовых, часто даже мелочных делах как работникам, так и гостям отделения. Причем брался он за это по доброму побуждению, без всякого приказа, просто из желания помочь человеку, оказавшемуся в затруднительном положении.

К нам в отделение частенько заезжали из Москвы всякого рода командированные, особенно ученые-историки, изучавшие революционные события 1848-49 годов в Венгрии. Не по обязанности, а исключительно из уважительного отношения, мы помогали им связываться с госархивами, выдавали всякого рода липовые справки, упрощавшие им жизнь в Будапеште, устраивали ученых на ночлег в графском здании и даже подкармливали в своей столовой. Деньги командированным выдавали очень даже негусто, каждая монетка была у них на счету, а ведь хотелось еще и привезти домашним что-нибудь из мелочи с соблазнительными заграничными этикетками на упаковках.

Однажды к нам с подобной миссией пожаловал лектор ЦК ВКП(б). В отличие от предыдущих своих коллег, он оказался скромным, тихим, застенчивым, даже почему-то растерянным. В первом же разговоре с ним выяснилось, что он всю сознательную жизнь мечтал о недоступной для него в Союзе хорошей паркеровской авторучке, поэтому, прибыв в Будапешт, прямо с поезда отправился в магазин канцелярских товаров. Махнув рукой на свое ближайшее материальное благополучие, приобрел там красовавшийся в изящной коробочке обвороживший его «паркер». А в отделении выявились некоторые мелкие неполадки: слегка подтекал держатель пера, да и само «золотое» перо царапало бумагу.

Мы-то знали, что как раз в районе вокзалов сосредоточены самые сомнительные торговые предприятия всего Будапешта и покупать там ничего нельзя.

Гуркин позвал к себе… Андреаса и попросил его проверить авторучку нашего только что появившегося московского гостя. Андреасу хватило одного только взгляда, чтобы определить: товарищу из ЦК всучили не только низкого качества подделку под американский «паркер», но к тому же еще явный брак.

– Господин подполковник, скажите, пожалуйста, гостю, чтобы он ни в коем случае не носил эту штуку в кармане, если не хочет лишиться костюма. Чернила вот-вот потекут из нее синей струйкой и перепачкают все, вплоть до нижнего белья.

– А что можно предпринять, Андреас? Сами видите, человек этот не из состоятельных, в магазине его обобрали до нитки, выудив все наличные деньги под предлогом большой уступки в цене.

– Если доверите, я этим охотно займусь.

Вначале Андреас с великим трудом выпытал у приезжего, в каком привокзальном магазине приобретена столь ценная вещь. А потом сделал несколько телефонных звонков, объясняясь с собеседником с непривычной для него жесткостью.

Затем переоделся в свой цивильный костюм, надел котелок, прихватил тросточку и вместе с расстроенным работником ЦК, сообразившим теперь, какую он совершил глупость, поехал на привокзальную площадь – от нас до Восточного вокзала на трамвае было всего ничего.

Я с ними не поехал, хотя Гуркин считал, что мой венгерский в сочетании с офицерской формой мог бы здесь пригодиться. Но Андреас попросил разрешения действовать в одиночку и прихватил с собой только пострадавшего, который, как я понимал, был ему больше нужен для антуража и психологического давления на алчных деятелей прилавка.

Уже через полчаса они оба вернулись, и по сияющему лицу командированного было ясно, что дело выгорело. Работник ЦК получил не только новую ручку, правда, не «паркер» – таких сокровищ в привокзальном магазине не водилось, но тоже вполне приличную, и обратно все свои деньги до последнего пенго «за причиненное беспокойство».

Когда я спросил Троппауэра, как это ему удалось, он, загадочно улыбаясь, произнес:

– Извините, секрет фирмы. Когда-нибудь сами поймете.

И я понял это очень скоро.

Нам с Зоей дали первый за все военное и послевоенное время отпуск. Мы собрались в Москву. Была поздняя весна. Я полагал надеть свой единственный штатский костюм, в котором женился, но вот обуви подходящей не было. И я, самоуверенно полагаясь на свой богатый заграничный опыт, направился в солидный фирменный магазин на торговой улице Будапешта Ваци и приобрел там по совету услужливого продавца модерновые черные туфли с витиеватыми вытачками на верхах и толстенными, в два пальца, подошвами, больше похожими на танки-недомерки. Их потом так и стали называть: танкетки.

– Да им, верно, двадцать лет износу не будет! – произнесла Зоя, мельком взглянув на эти шедевры сапожных дел мастеров, чем даже слегка обидела меня. Я ожидал, что восторгам по поводу моего приобретения не будет конца.

На второй день нашего приезда в Москву на одной из танкеток лопнул тоненький слой кожи на подошве и изнутри полезли аккуратно спрессованные листы газет сравнительно недавних будапештских выпусков. К концу дня устаревшие газетные новости полезли и из нутра другой танкетки.

Пришлось переобуваться в сапоги и в таком виде расхаживать по московским родичам и знакомым: галстук, белая сорочка, приличный синий костюм в полоску и поношенные армейские бахилы.

Вернувшись в Будапешт, я первым долгом потащил в каморку Андреаса под холлом подбитые танкетки. Он молча покачал головой, сразу смекнув, в чем дело. Затем позвонил в магазин, где туфли были куплены, и от имени юрисконсульта советской комендатуры Будапешта (такой должности там и в помине не было) наорал на управляющего, обвинив его лично в злостном саботаже против военнослужащих Красной Армии, за что он в полной мере ответит по законам оккупационного времени. Затем потребовал передать владельцу фирмы, что его филиал по улице Ваци будет, по всей вероятности, закрыт в ближайшие же дни, и приказал срочно готовить опись наличествующих на данный момент товаров на складе.

– Впрочем, – сказал он напоследок в трубку, – сейчас к вам приедет наш представитель с пострадавшим. Ждите!

Снял белесую латаную гимнастерку, аккуратно повесил ее на плечики, облачился в свой впечатляющий костюм и убедил меня выпросить у Гуркина нашу знаменитую «шкоду люксус супериор», бывшую собственность румынского короля Михая. И еще убедил меня не вмешиваться в его разговор с управляющим и не подавать вида, что понимаю венгерский. Я должен только грозно хмурить брови и недобро щуриться.

У магазина нашу «шкоду люксус супериор» уже поджидали трое продавцов. Двое из них ринулись открывать дверцы машины, третий рванул в магазин, видимо доложить управляющему.

Тот, часто кланяясь, встретил нас у входа в торговое помещение и повел в свой кабинет, приказав по пути секретарше, как это заведено в Венгрии, сварить для каждого из нас по чашечке свежего кофе-эспрессо.

Затем, горестно вздыхая и покачивая головой, осмотрел танкетки с протухшими газетными новостями, небрежно, без слов кинутыми на его стол Андреасом, и велел тотчас же найти некоего Шандора, которому, по всей вероятности, предстояло сыграть в спектакле незавидную роль козла отпущения.

Андреас между тем известил коротко и деловито, что является помощником известного в Венгрии присяжного поверенного Тивадара Даноша, которому поручено вести дело по жалобе советского капитана, и он намерен выполнить свои обязанности со всей ответственностью.

Управляющий потел, непрерывно вытирал лысину мокрым платком и твердил, как заведенный:

– Решительно не понимаю, как такое могло случиться! Решительно не понимаю… Репутация фирмы… Решительно не понимаю…

Пока, наконец, в кабинет не влетел, будто втолкнутый ногой из коридора, искомый Шандор и ляпнул с ходу, вероятно ни о чем не предупрежденный и уверенный, что прибывшие из советской комендатуры ни бельмеса не смыслят в венгерском:

– Господин управляющий, из слов офицера, покупавшего обувь, я уловил, что он уезжает в Москву и, как вы велели поступать в подобных случаях, выбрал ему подходящую пару из контейнера для невозвращающихся…

– Вы уволены! – не дав ему договорить, завизжал управляющий не столько от гнева, сколько от чувства неловкости: позорящая солидное предприятие деталь так некстати высунулась наружу. – Вы уволены! В обеденный перерыв получите расчет, а завтра на работу больше не выходите… Этот безмозглый болван все перепутал, уважаемый господин присяжный поверенный. Контейнер с браком подготовлен нами, разумеется, не для продажи, а для отправки обратно на фабрику…

Словом, башмачное дело было улажено буквально в несколько минут, и я получил вместо бракованной пары такие туфли, которые живы еще до сих пор, но только находятся, конечно, уже не в доме, а на садовом участке, где надеваются всеми членами семьи для производства работ в ненастную погоду.

Управляющий, подобострастно улыбаясь, еще попытался дополнительно вручить мне пухленький конверт с денежной компенсацией за причиненный моральный ущерб. Но я, выдерживая до конца роль хмурого обозленного офицера, которому недобросовестные коммерсанты испоганили отпуск, скрепя сердце, гордо отказался, заслужив, как мне показалось, одобрительный взгляд Андреаса.

Чтобы до конца пояснить многоликую роль «этого бездельника Андреаса» в отделении, расскажу еще об одном случае, приключившемся в солнечное воскресенье, когда почти все сотрудники выехали на пикник в Буду, в район римских бань, называемый Аквинкум. В отделении оставались лишь майор Афанасьев, отсыпавшийся вволю по выходным дням, три женщины в подвальном этаже, готовившие легкий ужин и, конечно, непременный Андреас.

Что-то непонятное произошло в полдень с нашей кормилицей буренушкой-ведерницей Соней, по-прежнему ютившейся в отгороженном уголке гаража среди грузовых автомашин. То ли это был обморок, вызванный жарой, то ли у Сони разъехались ноги на мазутно-навозной жиже, то ли еще по какой-либо невыясненной коровьей причине, но Соня брякнулась на цементный пол и осталась лежать там в холодке, даже не пытаясь не только вскочить на ноги, но и просто поднять голову. Перепуганный Афанасьев, благоухающий только что вылитой на себя бутылочкой одеколона, собрал женщин из кухни, приволок веревку. Куда там! Не удалось даже сдвинуть Соню с места. Тогда Афанасьев ввалился в каморку к Андреасу, как обычно в свободные минуты изводившему своими непонятными каракулями чистые листы:

– Андреас, бегом на выручку погибающих.

Андреас кинулся в гараж к Соне, молниеносно оценил ситуацию и сделал всего лишь один короткий телефонный звонок. Три пожарные машины мигом примчались на улицу Королевы Вильгельмины, дом номер четыре. Их встретил пожилой красноармеец с выцветшей пилоткой на седых кудрях и повелительным жестом, не проронив ни единого венгерского, а тем более русского слова, приказал отвинтить пожарные рукава и захватить их с собой. Затем отвел недоумевающих борцов с огнем во главе с брандмейстером к гаражу, к разлегшейся в жидком месиве Соне. Снова властными жестами показал, что следует сложить рукава, подвести под корову и, взявшись за них со всех сторон, осторожно поставить животное на ноги.

Пожарники сначала оторопели от порученного им непривычного дела, даже возмущенно загудели. Но потом, вспомнив все-таки, что находятся в здании оккупационных властей, понукаемые брандмейстером и буйным майором Афанасьевым, пришедшим в себя после краткого приступа паники, быстро и без особых усилий выполнили требуемое.

Корова Соня, став на ноги, тут же потянулась мордой к сену и стала равномерно жевать. Видимо, проголодалась на прохладном полу.

А Андреас, уважительно пожав руку каждому пожарнику в отдельности и произнеся по-русски слова благодарности: «Очен пасиба», проводил всех их, балагурящих и хохочущих, до машин и, дождавшись, когда они тронутся, и помахав на прощанье рукой, снова отправился в свою каморку малевать каракульки.

«Очен пасиба» от Афанасьева он и на сей раз не дождался.

Один раз я возвратился в отделение рано утром – у меня не было определенных часов работы, приходилось «выходить на объекты», когда требовалось, и днем и ночью. Будить Зою не хотелось, пусть поспит еще часика два. Узнал у часовых, что Андреас уже у себя, и пошел к нему в кабинетик. Но его там, к моему удивлению, не было. Застал я его в канцелярии, причем за необычным делом, которое показалось мне подозрительным и навело на недобрые мысли.

Пользуясь отсутствием работников отделения, которые все еще спали по своим комнатам, он с помощью отвертки и каких-то других инструментов отвинчивал тяжелые литые бронзовые ручки с дверей канцелярии.

– Что вы такое творите, Андреас? – выкрикнул я, не скрывая негодования.

Он, не отвечая, снял ручку, уже отделенную от двери, положил ее к трем остальным, лежавшим в ящике, взял его под мышку и, поманив меня пальцем, повел к себе в каморку.

– Вот собираюсь срисовывать с них узоры. То, что майор Афанасьев называет пачкотней.

– А зачем?

– Дорогой мой, я никому еще не рассказывал об этом. А вот вам придется, раз уж захватили меня врасплох, – рассмеялся он. – Дело в том, что до мобилизации в венгерскую армию я был фабрикантом. Да, да, да! И производил, как ни странно, именно такие фасонные дверные ручки. У нас тогда много строили, они хорошо шли, я прилично зарабатывал. А теперь опять решил заняться выпуском ручек. Вот таких медных. На них, по моим расчетам, в ближайшее время будет большой спрос. Вы обратили внимание, как охотно люди возвращаются к старине?

– И вы сами их производите? – спросил я все еще недоверчиво.

– Пока еще только готовлюсь. Рисунки вот срисовываю. И, конечно, не столько я сам готовлюсь, сколько мой сын Арпад. Он делает матрицы, закупает нужный материал, Я же не вечно буду у вас работать. Вот уйду, и тогда откроем вместе с ним фабрику, наймем десятка два рабочих – и в бурное плавание по волнам предпринимательского моря.

– Значит, говоря нашим языком, вы капиталист? – не переставал я удивляться. Он снова рассмеялся:

– По марксистским понятиям, да. Но разве вы станете теперь ко мне относиться хуже? Зверски эксплуатировать рабочих я не собираюсь, они будут хорошо зарабатывать. Мастера плавки даже больше меня… Ой, только прошу, не говорите, пожалуйста, пока никому. Придет пора – сами все узнают. И особенно майору Афанасьеву. Провозгласит еще меня… как это?.. эксплуататором трудящихся и объявит непримиримую классовую войну.

Я ошарашенно молчал. Вот тебе и бездельник Андреас!

Да-а, все это требовалось хорошенько разжуваты, как говорил наш венгр, большую часть жизни проживший в Хохландии, капитан Беги…

А вскоре пришел приказ о расформировании нашего отделения. Как это водится в армии: раз, два – и готово! И все-таки до закрытия занавеса мы успели торжественно отметить пятидесятилетие Андреаса и отпуск его на волю.

Вечер удался на славу. Скинулись и купили Андреасу в подарок пишущую машинку: он все печатал на разбитой старенькой, с выскакивавшей время от времени буквой «о».

Расчувствовались все. Он готов был помочь любому и без какой-либо корысти. Даже майор Афанасьев, приняв добрую порцию спиртного, провозгласил тост «за моего лучшего друга Андреаса» и тут же полез к нему целоваться. Всосался в губы, облапив накрепко своими ручищами, пока Андреас, потеряв дыхание, не обмяк в полуобморочном состоянии. А затем, взбодренный аплодисментами, произнес вдобавок маленькую, но весьма выразительную речь:

– Нет, никакой ты не бездельник, Андреас! Это я придумал лично, чтобы поддержать в тебе доброе трудовое рвение. А на самом деле ты, Андреас, самый деятельный из всех бездельников на свете.

И опять полез к нему целоваться, несмотря на усиленные, но безуспешные попытки Андреаса отбиться.

Получил Андреас и формальную вольную из рук подполковника Гуркина. С этой минуты он перестал быть пленным и стал… Да кем же он стал? Предпринимателем? Фабрикантом? Капиталистом? Как-то в голове у меня не укладывалось.

Но самым ценным для Андреаса оказался неожиданный подарок командующего Центральной группы войск. Его вручил приехавший специально для этой цели из Бадена полковник из наградного отдела. Новенькая медаль «За победу над Германией» засияла на лацкане пиджака Андреаса.

В один из своих челночных рейсов Вена – Будапешт я неожиданно столкнулся на Большом Кольце лицом к лицу с Андреасом. Было это уже, кажется, в пятьдесят первом году. Такой же элегантный и улыбчивый, как прежде, только морщин, пожалуй, прибавилось. Да еще седины в кудрях.

– Ну, как завод, господин капиталист?

– Тикает. Как часы. Но… – тут лоб его прорезала складка, – не дают развернуться, господин старший лейтенант. Пять человек рабочих – и ни одного больше, иначе предприятие национализируют. А на одном лишь литье надо держать шестерых… Ну ничего, как-нибудь справимся. Разобью фабрику на две – вот и все дела. Вы строиться не собираетесь? А то подарю такой набор дверных ручек, генералы вам позавидуют.

– Нет, спасибо, до строительства еще не пал… Ну а личные дела как? Жена? Сын?

– Жена умерла. Еще в прошлом году. А сын… Да это же моя главная опора! Способный малый. У него просто талант. Даже два: гравера и предпринимателя. Нет, мы с ним еще наворочаем дел!

На такой оптимистической ноте мы с ним и расстались.

Это была моя последняя личная встреча с «самым деятельным бездельником из всех бездельников на свете».

Приехав в Венгрию после событий 1956 года, я узнал, что Андреас Троппауэр с сыном Арпадом подался на Запад. Диссидировал, как говорили тогда венгры.

Это означало не совсем то, что у нас. Диссидировали из Венгрии многие, и далеко не все по политическим мотивам. Были и другие: экономические, желание воссоединиться с родственниками, жившими за границей, получить образование в более развитой стране и всякое разное.

Осенью 1989 года мы с женой гостили в Австрии у своих друзей. Жили они в небольшом собственном доме на окраине Вены.

Недалеко от них вырос новый гигантский торговый центр ГУМа, разместившийся на площади в полтора квадратных километра. Мы отправились посмотреть это грандиозное торговое предприятие.

Действительно, нечто совершенно необычное. Не выходя из огромного помещения под куполообразной крышей, вы можете посмотреть и купить все, что только продается в венских магазинах: продукты, одежду, мебель, оборудование для дома, целиком так называемые викендовские домики, где многие венцы проводят выходные дни, люстры, телевизоры, всевозможную электронику, целые лестничные пролеты, ванные комнаты всевозможных расцветок… Просто нельзя все перечислить.

И вдруг жена, осматривавшая отдел скобяных товаров для дома, зовет меня к себе:

– Смотри, позолоченные дверные ручки. Помнишь, точно такие, как были у нас на улице Королевы Вильгельмины.

Смотрю. Действительно похожи. Может, только рисунки иные, посовременнее.

Не торопясь поворачиваю тяжелую ручку, вызывающую столько воспоминаний! И вдруг на тыльной стороне ручки, прилегающей к двери, читаю мелкое литье: «А. унд А. Троппауэр, Виин».

Ну, один А. Троппауэр – это ясно: бывший в наше будапештское время еще совсем молодым сын нашего Андреаса – Арпад, Теперь ему уже далеко за шестьдесят.

А второй А. Троппауэр – это, конечно, сам Андреас Троппауэр, сеньор. Вернее, память о нем, так как по возрасту – больше ста лет! – он уже не может быть ни владельцем, ни работником этой, по всей вероятности, преуспевающей фабрики дверных ручек.

Так мы с женой получили прощальный привет от нашего «бездельника Андреаса».