Свадьба с генералами (окончание)

 

Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом – бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря – в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.

Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.

У ворот красноармеец с синими петлицами и винтовкой с примкнутым штыком – из полка НКВД. Прочитал, шевеля губами, мое направление, приотворил щелочку в чугунной ограде. Мол, не велика шишка, втянет живот, проберется – не зацепится.

И вот я в просторном вестибюле с мраморными ступенями, потом в круглом холле с полом, застланным толстым ковром, в котором тонут ноги, и с круглым стеклянным фонарем на уровне третьего этажа. И дверь с резными узорами. А на ней прозаическая бумажка с машинописной надписью: «Приемная». И от руки тушью по-венгерски: «Фогадотерем», что означает то же самое.

Куда я попал? Это и есть дом номер четыре? С дрожащими от напряжения коленками делаю несколько неслышных шагов к двери, нажимаю пружинистую полуметровую золоченую ручку и оказываюсь в большой комнате с таким же ковром, как и в холле, и розовыми шелковыми обоями.

Шикарные белые столы с гнутыми ножками. Стеклянная снизу доверху дверь на такую же стеклянную веранду. Слева и справа две белые двери – высокие, чуть ли не до потолка – и тоже с накладными витиеватыми узорами. А возле правой двери стол – ну как он сюда попал, такой убогий! Обычный, даже слегка драный канцелярский шатконогий письменный стол. А за ним, очевидно, для полноты контраста, армейский железный шкаф-сейф – грязно-коричневый, облупленный, кое-где даже ржавый.

Ах какую картину испортили байбаки армейские с узкими белыми погонами на плечах!

Но за столом вовсе не армейский байбак, а девушка в гражданском платье, правда, в сапогах. Старательно отстукивает что-то на машинке двумя пальцами.

По всему видать, секретарша начальника.

Я подхожу ближе, протягиваю направление.

– Скажите, пожалуйста, гвардии подполковник Гуркин…

Девушка поднимает голову, склоненную над машинкой, и у меня глаза тотчас же лезут на лоб.

Так это же она!

Она!

Вот так встреча!

– Здравствуй, старший лейтенант. – Забыла тогда спросить твою фамилию.

– Зоя! Ты здесь? Как здорово!

– Который сейчас час? – улыбается. – Гляди-ка, на целый час не угадала!

– Как? Почему?

– «В шесть часов вечера после войны». А теперь только пять. Ну ничего, пока Гуркин тебя помурыжит, как раз шесть и стукнет. Давай свое направление, я доложу. Да садись же ты, вот кресло. И чемодан поставь. Сюда, за стол, оттянул небось все руки… Интересно как! Я знала, что старший лейтенант Квин должен прибыть, но понятия не имела, что это вон кто…

И все так же улыбаясь своей легкой, едва обозначенной улыбкой, пошла в кабинет…

После разговора с Гуркиным у меня отлегло от сердца. Никакие не бумаги, никакой переводческой тягомотины – все та же оперативная работа, только несколько иного характера – время-то теперь не военное. А учитывая еще отношение ко мне самого Гуркина, лучшего и желать не приходилось. Я выскочил из его огромного роскошного кабинета, больше похожего на музей, с широченной улыбкой на все лицо.

– Ясно! – Зоя скользнула по мне взглядом. Она по-прежнему стучала на машинке. – Поднимись на второй этаж, пятая комната. Собственно, там не комната, а даже две. Будешь жить там с двумя славными венграми. Матьяш – который пошире и пониже, и Франкович – тот худой и высокий. Ужин в восемь вон в той комнате, слева. Можно и опоздать. У нас не так строго, каждый приходит, когда может, работа такая.

Я уселся в кресло поудобнее, рассчитывая на долгий приятный разговор.

– Нет, нет, нет! – замахала руками Зоя. – До восьми я печатаю. Мне тренироваться надо. Понимаешь? Я ведь пока еще на машинке еле-еле. Одним пальцем тик, другим так.

– А потом, после восьми?

– А потом ужинать.

– А после ужина? Опять тик-так?

– Разве только полчасика воздухом подышать. У нас здесь хороший сквер…

– Покажешь, ладно?

Окрыленный ее обещанием, я забросил в свое новое логово чемодан, слетел с широченной лестницы, тоже устланной ковровой дорожкой и охватывавшей с двух сторон мраморные статуи не то богинь, не то весталок с несколькими плафонами в виде стеклянных шаров, и выбежал в сквер.

Да, скверик уютный, ухоженный, но, на мой просвещенный взгляд, слишком открытый. Кусты низко подстрижены, а кроны деревьев, наоборот, подняты как шапки. Три или четыре скамьи, но все на виду.

Было еще время, и я произвел быструю рекогносцировку на местности. Слева виднелся парк, но уж слишком до него далеко. А вот в другую сторону вела улица без единого деревца, вся в магазинах.

Но зато за ней совсем рядом, за углом, я открыл премилый кинотеатрик. Какой-то неизвестный мне французский кинофильм с Жаном Габеном в главной роли.

Вот это подойдет!

И за ужином я предложил Зое:

– Знаешь что, рядом идет фильм с Габеном.

– А это кто?

– Известнейший французский киноактер. Я его еще до войны в Риге несколько раз видел. Пошли, так хочется довоенное вспомнить. Билеты уже у меня, – похлопал я по карману гимнастерки.

Уламывать ее не пришлось.

– Ну, раз билеты… Правда, я хотела потренироваться еще часа два… Ладно, завтра наверстаю…

И мы отправились смотреть Жана Габена.

Кинотеатрик маленький, мест на двести. Я предусмотрительно выбрал средние места, у самого прохода.

Свет потушили, мелькнуло несколько кадров цветной рекламы, и под легкий стрекот кинопроектора стала развертываться история простодушного парня, завербованного уголовниками и постепенно ставшего квалифицированным взломщиком.

– Что они говорят? Что говорят? Переводи, пожалуйста, – просила Зоя.

Но вскоре, заметив, что мы мешаем соседям, а может, увлекшись острым сюжетом, стала следить за ходом событий на экране, не требуя от меня перевода.

Молодой симпатичный вор медленно, с оглядкой подбирался к сейфу.

Я удобно закинул руку на Зоино кресло.

Взломщик нацелил свое сверло на нужное ему место в наборной катушке сейфа.

Я продвинул руку подальше, едва ощутимо коснулся Зоиного платья.

Взломщик осторожно потянул дверцу сейфа.

Я положил руку на мягкое податливое плечо.

– Не надо, – едва слышно произнесла Зоя.

Первое предупреждение! Поднаторевший уже в играх с податливыми венгерками, я резонно решил, что его можно не принимать во внимание.

На экране – крупный план. Лицо взломщика в каплях пота. Дверца сейфа медленно отходит.

В зале абсолютная тишина. Кульминация. Все зрители дружно затаили дыхание.

Я решительно опустил руку в вырез платья пониже плеча.

И вдруг тишина взорвалась оглушительным треском. Я, не вполне понимая еще, что случилось, схватился за щеку.

И тут вспыхнул яркий свет.

Весь зал дружно повернулся в нашу сторону. Я моментально отдернул руку от горевшей щеки. Зоя сидела, отвернувшись от меня и низко опустив голову.

В венгерских кинотеатрах, да и в кино многих других стран, в середине фильма обычно делают перерыв на пять-семь минут, чтобы зрители могли покурить, сбегать по своим надобностям, съесть пирожное или конфету.

Люди теснились, вытаскивая на ходу пачки сигарет, мимо нас к выходу, многие смотрели на меня и открыто посмеивались. Я отлично понимал, о чем они думают: русский офицер снахальничал и получил от своей венгерской спутницы хорошую оплеуху. Они готовы были даже зааплодировать ей. Но на ремне у меня висела кобура, и они опасались последствий. Что кобура была пуста, так как пистолет надлежало сдать по старому месту службы, никто из них, разумеется, не подозревал.

Я же больше всего опасался, что Зоя сейчас встанет и уплывет из зала с людским потоком. И вся любовь! Я сам напортил, сам обрубил то слабое и нежное, что только-только наметилось между нами.

Но она не ушла. Наверное, ей было стыдно не меньше, чем мне. Стыдно за меня!

Народ стал возвращаться, негромко смеясь и переговариваясь. Все, как один, улыбались. Представляю себе, что было о нас наговорено в фойе.

И снова Жан Габен берется за прерванное преступное дело.

Я сижу согнувшись, сунув руки между коленями. Молчу. Зоя тоже молчит. Переводить не надо. И так все ясно.

Не знаю, как я выдержал этот мучительный час. Но выдержал. А когда сеанс кончился, нашел в себе силы прошептать:

– Выйдем последними, ладно?

– Как хочешь, – прошелестело в ответ.

На улице было еще светло. Я не решался взять ее под руку. Шли и молчали.

Скверик у дома номер четыре. Часовой у наших ворот.

– Прости меня, – заговорил я внезапно осипшим голосом, чувствуя, что другой возможности больше не будет, может быть, никогда. – Сам не знаю, как получилось.

– Я тоже, – в голосе Зои звучал смех. – Не знаю, как получилось… так громко.

И вдруг мы засмеялись. Оба сразу. И смеялись так громко, так долго, так заразительно, что часовой у ворот тоже заулыбался.

А потом вдруг посуровел:

– Все хиханьки да хаханьки! Возле поста не положено. Проходите, а то возьму да закрою.

– Ну и закрывай себе! Вот напугал.

Сели на открытую со всех сторон скамейку и давай целоваться. Прохожие-венгры идут, косятся. А мы целуемся и смеемся. Пусть смотрят, черт с ними! Пусть смотрят и завидуют.

Так все началось. И так продолжалось. Долго-долго – месяца три или четыре. Работы у меня было очень много, встречались мы только по утрам в столовой. Днями и долгими вечерами я пропадал по разным заданиям. Зоя же стучала: тук-тук. До поздней ночи. Иногда Гуркин силой отгонял ее от машинки.

Упорная!

Уединяться нам не удавалось. Вот только в скверике разве изредка посидеть.

Впрочем, подозреваю, что Зоя и сама не желала уединяться. Недаром же она говорила: «Понимаешь, это вроде не настоящая наша жизнь. Вернемся в Москву – тогда другое дело. А тут все непрочно, все не по-настоящему, игрушечно как-то. Деньги – и то несуразные какие-то – квадрильоны, квинтальоны…»

В Венгрии тогда бушевала невиданная еще в мире инфляция. Общая сумма денег в обращении исчислялась тремя цифрами с двадцатью пятью нулями – даже названия для этой чудовищной математической гусеницы придумано тогда еще не было, А мы, как и все прошлые месяцы, регулярно получали у начфина положенное денежное довольствие в иностранной валюте – сорок тысяч пенге. И отправляли их прямым ходом в поставленный рядом со столом начфина большой ящик – на всю эту сумму даже единой спички купить было невозможно. Хорошо еще, что дошлый майор Афанасьев, заместитель Гуркина по хозчасти, ухитрялся непонятным способом выменивать наше офицерское вещевое довольствие, причем очень выгодно, и столовая никогда не бедствовала. А иногда даже просто шиковала, привлекая на «запашок» всяких совслужащих из разросшихся, как грибы после дождя, совместных советско-венгерских предприятий и обществ.

Даже вытащить Зою в кино мне удавалось нечасто, причем только на советские фильмы. Старые или новые – все равно, лишь бы только артисты говорили по-русски.

Чаще других забегал к нам на «запашок» Костя Пискунов, веселый, простоватый и добродушный кинооператор, назначенный за свои заслуги в области черно-белой пленки главой «Совэкспортфильма» в Венгрии. За столом он громогласно хвастал, как здорово он организовал совместно с венгерским «Мафиртом» прокат советских кинофильмов. И от зрителей отбоя нет, и фильмов организация требует все новых: дай, дай, дай!

Но с течением времени Костя приутих. Лицо у него осунулось, румянец поблек. Веселый зычный голос звучал в столовой все реже. Что-то у него стало не ладиться.

И вот однажды я застал его в кабинете у Гуркина.

– Надо разобраться с делами «Совэкспортфильма», – озабоченно хмурился мой начальник. – Что-то дурят они нашего Костю.

– Дурят, дурят, – горестно закивал Костя. – Совсем перестал народ на наши фильмы ходить. Так ведь не может быть.

И я стал разбираться – поручения подобного рода нередко перепадали на мою долю. Так что опыт какой-то был. Как ни странно, помогли и наши с Зоей хождения по кинотеатрам.

Например, мы знали, что кинотеатр «Вароши синхаз» – это для любителей вестернов и детективных кинофильмов типа «Газовый свет» или «Загадочное убийство рождественского деда». А «Мафирт» в лице своего узколицего пронырливого директора Андяла (кстати, фамилия эта переводится как «ангел») сует туда нашу музыкальную комедию «Антон Иванович сердится». Простодушный Костя чрезвычайно доволен: самый большой кинотеатр Будапешта, больше двух тысяч мест. Выручка ведь «Совэкспортфильму» идет от проданных билетов.

Проходит первый день – зал полон. Второй – поменьше. А потом… Почти никого! Катастрофический провал! Здоровяк Костя Пискунов хватается за сердце и глотает капли.

А чего еще ожидать? «Вароши синхаз» – старый кинотеатр, имеет свою репутацию, свою постоянную публику. Детектив или вестерн! С другими фильмами, советскими, индийскими или французскими – все равно, сюда и не суйся. И на пятый день Андял, лицемерно вздыхая, извещает Костю, что вынужден снять «Антона Ивановича» с экрана и заменить его американским боевиком. Не знаю, может быть, Андял от американских прокатчиков больший процент загребает, может, мотивы политические. Но это уже не мое дело. Есть кому разбираться. Мне надо установить факт.

Или кинотеатр «Корвин». В престижнейшем аристократическом районе, кругом коттеджи, красивейшие дома с дорогими пяти-шестикомнатными квартирами. Знать, банкиры, предприниматели. А Андял сует туда наш политический кинофильм «Клятва». Или «Мать» по Горькому. Или «Броненосец Потемкин». И они все, один за другим, терпят полный крах. Андял потирает руки, а Костя больше даже не осмеливается предлагать в этот престижный кинотеатр советские фильмы. Ну, хотя бы такой, как «Музыкальная история». Или чудесные фильмы-сказки на сеансы для детей.

Словом, тут мы разобрались. А вот к одной тайне ключик ну никак не давался. Хорошо, не желает буржуазия смотреть советские фильмы, не желают любители детектива наслаждаться баховской музыкой. Но почему так плохо идут советские фильмы в рабочих районах? Американские, немецкие, английские, хорошие, плохие, откровенную старую дрянь крутят по три дня – залы ломятся. Советские идут четыре – зрителей кот наплакал. Причем жанр никакой роли не играет: комедия, военная тема, шпионский «Ошибка инженера Кочина», исторический – все впустую. За четыре дня собирают зрителей меньше, чем фильмы других стран за день.

И Андял горестно вздыхает: нет, не дорос еще венгерский рабочий до советских фильмов. И требует изрядно снизить процент за прокат. А Косте Москва мылит голову каждый день и грозится отозвать, как несправившегося, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

А я не верю! Ну, есть у нас паршивые фильмы. Ну, есть до предела напичканные политикой, самих от нее тошнит. А «Веселые ребята»? А «Цирк»? Их почему рабочие не смотрят? Что у них, рабочий люд так нафарширован фашистской пропагандой, что не переносит одно только слово «советский»? Независимо от достоинства фильма? Независимо от интереса к нему?

Не верю!

Не верю, но факт остается фактом. Четыре дня и три дня неизменно выражались в одинаковой пропорции. Из пяти жителей рабочих пригородов четыре ходят на иностранные фильмы, один, и то с натяжкой, – на советские. Андял клянется, что на пропаганду советских фильмов они тратят все свои деньги, а результат – ноль.

Чего только мы с Костей ни делали! Тасовали фильмы, как колоду карт, ужимали до предела время сеансов, чтобы втиснуть лишний. Даже, сговорившись тайно с деятелями из местных районных организаций компартии, сорвали сеанс одного действительно плохого американского фильма и, помитинговав на площади, сожгли его копию при организованном бурном одобрении сотни юнцов.

Ничего не помогало! Пять к одному – и баста. Полная катастрофа! Я уже готов был расписаться в собственном бессилии. Чувствовал, что решение рядом, под рукой, даже в бухгалтерские книги залезал. Но никак не мог докопаться. Не мог – и все!

Помогла… Зоя. Во время наших кинопоходов по советским фильмам она обратила внимание на одну закономерность. В кинотеатрах рабочих районов советские фильмы можно поймать только в будни. А по субботам и воскресеньям туда лучше не соваться: во всех кинозалах крутят одну только иностранщину.

– Как… Как ты сказала?

Я с головой забрался в подшивки газет, где печатались программы кинотеатров. По пятницам и выходным дням советских фильмов нигде нет. Только в центре.

А когда рабочие ходят в кино? Именно вечером в пятницу и в выходные, причем со всеми домашними: с женами, детьми, даже с бабушками! А их по этим дням угощают здесь Голливудом.

Вот тебе четыре дня и три! Вот тебе пять зрителей и разнесчастный один-единственный…

Вообще за эти месяцы Зоя здорово изменилась. Она больше не жалась незаметно в своем уголке перед гуркинской дверью, а стала настоящей хозяйкой канцелярии:

– Матьяш, с тебя отчет о вчерашнем митинге партии мелких хозяев.

– Товарищ Франкович, перевод статьи Ракоши вы должны были сдать еще вчера.

– Ланин, машина из седьмой комендатуры ждет перед воротами уже, наверное, минут двадцать!

Но все так же старательно била по клавишам пишущей машинки. Только теперь уже не двумя пальцами, а десятью.

– Похвалиться? Скоро начну пробовать слепой метод. Страшновато, правда.

– Нем бой (Нем бой – венгерская идиома, примерно соответствующая русской «не беда», «не так страшно»), хвост трубой! – подбодрил я.

И хотел было ринуться в столовую, перехватить, что попало, и опять бежать к бой-скаутам. Там предстояли выборы, гнали старое реакционное руководство, и далеко не все обстояло благополучно.

– Погоди минутку, – остановила Зоя. – У тебя сегодня утром у скаутов случаем уши не горели?

– А что?

– Гуркин тебя так нахваливал.

– На совещании отдела?

– На совещании со мной, – губы Зои чуть шевельнулись в улыбке. – Ты и умный, ты и симпатичный, ты и добряк, каких мало…

Вот теперь у меня и в самом деле зарделись уши.

– А ты?

– Сказала, характер ужасный. Вспыхиваешь ни с того ни с сего как спичка. А что, неправда?

– Но тут же отхожу. Верно?

Она рассмеялась:

– Вы что, с Гуркиным сговорились? Это он тоже сказал.

– Сговорились? По-твоему, я его свахой подослал?.. И какой же итог?

– Итог последует в письменном виде.

– Ну хоть намекни! Я никому не скажу – слово офицера.

– Не имею права. Идет под грифом «совершенно секретно»…

Начало осени принесло Гуркину новые хлопоты. Он то мчался на своем сверхмощном кабриолете «шкода люксус супериор» (говорили, что их было сделано на заводе «шкода» всего четыре экземпляра лишь на заказ; гуркинский принадлежал прежде румынскому королю Карою) в город Баден под Веной, где размещался штаб нашей Центральной группы войск. То к нам из Бадена кавалькадой прикатывали на своих трофейных красавцах важные чины в генеральских званиях и надолго запирались в гуркинском кабинете, выставив перед дверью энкавэдэвских часовых, которые, к моему неудовольствию, все как один неотрывно пялились на Зою.

Что-то происходило непонятное.

Как-то я прямо спросил подполковника Гуркина, что бы это все значило. Он недовольно поморщился:

– Типичный пример того, как ведомственные амбиции берут верх над здравым смыслом. Требуется разместить в Будапеште еще одну боевую часть, а наши генералы никак не могут столковаться с новыми венгерскими властями. Что подходит одним, не устраивает других. И наоборот. Благо одни бы только венгры упрямились – наши генералы тоже не могут между собой договориться.

– А мы тут при чем? Чем провинились?

– Имейте в виду, старший лейтенант, кто званием ниже, тот всегда виноват.

А вскоре после этого разговора я некстати попал в кабинет начальника, когда его яростно бомбил по телефону комендант Будапешта генерал Замерцев. У того голос тонкий, пронзительный. В кабинете все слышно, что он кричит в трубку, не сдерживая эмоций.

– Мало я тебе помогал, Федор Алексеевич? А теперь, когда настал твой черед хоть в этом малом помочь мне, ты, понимаешь, юлишь, крутишь, вертишь, все норовишь остаться в сторонке…

Я поспешно развернулся на сто восемьдесят.

– Фу! – отдувался Гуркин, подавая мне резкие знаки, чтобы не уходил, остался в кабинете. – Ну что я могу, товарищ генерал?

– Организовать ты можешь, вот что! – продолжал кричать Замерцев. – Юбилей какой-то придумать, самодеятельность, понимаешь, вечер… Да мало ли что!

– Никогда в жизни самодеятельностью но занимался.

– Ну вот что я вам скажу, товарищ Гуркин! – Судя по визгливым ноткам, прорывавшимся в голосе, и по переходу на «вы», Замерцев разозлился не на шутку. – Не хотите помочь – не надо. Но знайте и вы!.. – и, видимо, хлопнул в сердцах по рычагу. Сразу стало тихо и неловко.

Гуркин с удивлением посмотрел на замолкнувшую трубку. Повертел в руке, подул, прислушался. Положил на место.

– Разъярился старикан, – покачал головой. – Видно, допекло не на шутку.

– Что он так? – позволил я себе сдержанно поинтересоваться услышанным.

– Да все те же квартирмейстерские дела… Ладно, отставим до следующего звонка и вернемся к делам текущим. Вы, вероятно, по поводу завтрашней командировки в Сегед?

– Так точно, товарищ подполковник. Приказано было перед отъездом зайти.

– Да, у меня для вас поручение к коменданту Серову. Вот письмо. А на словах передайте…

Телефон так больше и не зазвонил, хотя во время всей дальнейшей нашей беседы Гуркин то и дело поглядывал на него.

А к концу разговора не удержался и сказал:

– Да, разозлился Замерцев основательно. Придется что-то предпринять…

Вернулся я из Сегеда через два дня измученный, усталый и недовольный – не все запланированное удалось провернуть.

Гуркин выслушал меня, помолчал необычно долго – я уж подумал: не второй ли ковер? Но последовало и вовсе неожиданное:

– Не обижайтесь, старший лейтенант, я хочу спросить об очень личном. Не возражаете?

Я пожал плечами.

– Какие у вас отношения с Зоей?

У меня привычно вспыхнули щеки. Как ни странно, но особенно горела та, что пострадала от давнего рукоприкладства в кинотеатре.

– Хорошие, – ответил я.

– Отличная девочка. Я бы на вашем месте маху не дал. Женитесь: будет жена у вас, каких мало.

Я остолбенел. А Гуркин, обычно такой деликатный, продолжал лезть напролом совсем уж не в свое дело:

– Я поговорил тут с заведующим консульского отдела. У них остался всего один чистый бланк свидетельства о браке. Я попросил его сохранить для вас. Правильно, как вы считаете?

Земля подо мной ощутимо дрогнула, Конечно, я бы женился на Зое без всяких раздумий. Но какое до этого дело Гуркину? Да и Зоя что скажет? Это же не в киношку сбегать.

– С ней я тоже потолковал, – Гуркин словно подслушал мои мысли. – И еще потолкую. Но действовать все-таки придется вам, вы же понимаете. И немедля! – он посмотрел календарь. – Вот в субботу и сыграем свадьбу. С девочками из кухни я уже говорил. Они просто в восторге. Да и все наши будут в восторге… Ну, старший лейтенант, решайтесь. Последний бланк! Когда им еще из Москвы пришлют, может, год ждать придется… А теперь, пожалуйста, пришлите мне Зою.

Я все так же молча повернулся и вышел. Ноги пружинили в коленях, словно там ослабли шарниры. Конечно, когда под ноги кидают такой пышный ковер…

– Иди! Зовет!

Она посмотрела на меня округлившимися глазами, вероятно, удивляясь моему несколько странному виду, и взяла папку, в которой у нее лежали материалы на подпись.

– Что, влетело?

– Тебе тоже влетит…

– Мне? За что?

– А он сверху видел, как мы в скверике целовались.

– Что-о? Ох, позорище! – и пошла в кабинет нерешительно, сантиметр за сантиметром, потянув на себя дверь.

Я сел в кресло и стал ждать.

Ждал минуту. Другую. Третью.

Из кабинета ни звука.

Еще ждал. Мне казалось – время остановилось.

Все так же тихо.

Что они там – поубивали друг друга?

Ни звука из-за тяжелой дубовой двери…

Наконец тяжелая золоченая ручка медленно опустилась вниз.

Идет!

Я моментально состроил надлежащее случаю, как мне казалось, выражение лица: насмешливо улыбающееся.

Зоя была удивительно спокойна. Лишь в зеленых глазах плясало что-то мне непонятное.

Сейчас прошелестит ее тихий смешок: представь себе, что Гуркин надумал.

Но она лишь спросила:

– А черный костюм у тебя хоть есть? Или думаешь обойтись гимнастеркой и сапогами?

– А что? Если подшить чистый воротничок, а сапоги хорошо надраить…

– Перестань! Я серьезно.

Но я никак не мог заставить себя поверить в неожиданно возникшую ситуацию. Розыгрыш?

– Ну, если продолжать в твоем духе, то на выходе синий костюм в полоску. Портной из дома напротив обещал закончить к следующей неделе. Закончит к субботе – я с него не слезу. А твое подвенечное платье? – я все еще верил и не верил, и поэтому страховался иронической улыбкой. – Ты хоть в этом сарафанчике очень миленькая, но по нашим строгим правилам невеста должна быть обязательно в белом.

– За это, как ни странно, берется сам Гуркин. Говорит, в военторге для него уже отложен материал.

И тогда я поднялся с кресла, подошел к ней вплотную. Обнял и поцеловал прямо в губы.

Раздался взрыв.

Ой, не пора ли хвататься за щеку?

Но боли не последовало.

Это был взрыв аплодисментов. Аплодировали, улыбаясь и смеясь, наши ребята, почему-то все разом собравшиеся в рабочей комнате. По своим ли делам или что-то им уже было известно?

В субботу утром я проснулся оттого, что меня сильно, беспрерывно, неотвязно трясли. Открыл глаза, хотя очень не хотелось: вчера мои коллеги устроили мальчишник, понавливали в меня всякой убойной смеси, и я еще не вполне отошел.

– Зоенька, ты злоупотребляешь положением невесты. Так обращаться с мужчинами имеют право только полноценные жены.

– А ты, я гляжу, ко всему прочему еще и горький пьяница! Имей в виду: когда нас будут венчать, я скажу «нет».

– А мой костюм в полоску? А подвенечное платье? Нет, нет, поздно уже! – и взял ее за руки. – Мир, мир, мир! И для верности скрепим его поцелуем.

– Успеется еще, нацелуемся, А сейчас поднимайся скорей! Из консульского отдела звонили. Если мы сейчас не приедем, может уплыть последний бланк. Появился какой-то серьезный конкурент с боевой ППЖ.

Я мигом вскочил с постели.

Свидетелями были Гуркин с Афанасьевым. Пока шло оформление брака, за дверью консульского отдела громко топтались наш неудачливый соперник в высоком звании с невестой и многочисленные свидетели – все они уже были под хорошим шофе.

– Ой, что я ему скажу? – морщил лоб знакомый чиновник консульства, заполняя последний бланк.

– Что пьяных не регистрируют, – тут же нашелся майор Афанасьев. – Пусть следующий раз приходят трезвыми в стельку. А это у них, похоже, не получится никогда.

Возвращаясь в отдел (а ехали мы, разумеется, на роскошной гуркинской «шкоде»), Гуркин вручил Зое букет цветов и произнес как бы между прочим:

– Учтите только, на свадьбе будут многочисленные гости и с моей стороны.

– Ну как же, – солидно отозвался я, как будто уже не раз женился. – Посаженый отец имеет полное право.

Тогда я еще не подозревал, во что это все выльется.

Лишь слегка шевельнулось и тут же исчезло щемящее чувство нереальности происходящего.

После обеда позвонили от скаутов – опять взбунтовалось старое руководство и заварилась буча.

Перескакивая через три ступеньки, я слетел по полукруглой лестнице в рабочую комнату сказать Зое, чтобы не волновалась. Я успею, буду обратно самое позднее через час.

На месте ее не оказалось.

Опять взлетел наверх в комнату, где она жила со старушкой Абеловской.

Не постучав, рванул дверь и замер на месте.

Шла последняя доделка свадебного платья. Портниха из оперного театра, приглашенная Гуркиным, ползала на коленях с полным ртом булавок.

Зоя, вся в белом, одарила меня мимолетной улыбкой и, медленно поворачиваясь, сказала:

– Покиньте помещение, товарищ, посторонним не разрешается.

Покорно отступив в коридор, я уставился на закрытую дверь на манер барана из поговорки.

Я по-настоящему перепугался.

Она была прекрасна!

Неужели она станет моей женой? Быть такого не может! Что-то тут не так, что-то не так.

Опять навалилась щемящая тревога. Я сорвался вниз с лестницы к огромному венецианскому зеркалу в холле.

Вот он я. Не низкий, не высокий, не брюнет, не блондин. Не урод, но и не сказочный принц – это уж точно! Обыкновенный старлейт в необжитом еще, а потому и неудобном штатском костюме…

И она пойдет за меня? Не пойдет!

Дурак! Какого черта – пойдет! Уже пошла! Вон оно свидетельство о браке. С подписями, с печатью. И две фамилии, ставшие теперь одной.

Боже! Неужели все начинающие мужья такие идиоты!

И я понесся к телефону звонить своим скаутам. Я заболел, свалился с крыши, попал под трамвай! Я умер, наконец! Умер, умер – имею право хотя бы раз в жизни!

Пусть сегодня без меня обойдутся!

Ближе к семи вечера нас с Зоей при полном параде выставили в холл встречать гостей. Собственно, встречать надо было только гуркинских. Наши же, отдельские, расфранченные и надушенные, толпились здесь же, возле нас, отпускали разного рода шуточки, в том числе и весьма двусмысленные. А мы были вынуждены натянуто улыбаться, нервно переступая с ноги на ногу и украдкой облизывая сохнущие губы. Ох и трудно, оказывается, быть объектом такого дружеского внимания!

Но вот из вестибюля ввалился ошалелый майор Афанасьев в парадном мундире:

– Едут! Едут! – и стал во фронт, по стойке «смирно», выпятив свою единственную медаль «За боевые заслуги».

Первым к подъезду подкатил трофейный монстр коменданта города. Из него появились подполковник Гуркин, военный комендант Будапешта генерал Замерцев, его заместитель по политчасти полковник Бедаха, статный кучерявый сердцеед гарнизонного масштаба. И остались на ступеньках, ожидая следующей машины. Вот и она, длинная, приземистая, вроде бы даже без колес. Степенно, не торопясь, выбрались один за другим два генерал-лейтенанта – член военного совета Центральной группы войск Крайнюков и какой-то мне незнакомый, седой, с целым иконостасом на груди – позднее я узнал, что это представитель Ставки из Москвы.

– Свадьба с тремя генералами, – шепнул я Зое. – Ну, держись теперь! Подарками завалят.

Но это было явно еще не все, так как приехавшие высокие чины присоединились к ожидавшим на крыльце подъезда. Бог ты мой! Неужели еще какой-нибудь маршал?

Однако подкатившие один за другим «форды» были с венгерскими номерами. Вышколенные шоферы в перчатках степенно обошли машины и в унисон распахнули дверцы.

Бургомистр Будапешта Ваш с двумя тощими чиновниками и такими же тощими портфелями. Министр иностранных дел Дьендеши с точно такими же двумя чиновниками и тоже с портфелями каждый.

– Число подарков растет катастрофически, – сказал я Зое. – Зови Матьяша на подмогу. Но самых ценных, смотри, ему не отдавай.

– Держи карман пошире! Эти не разорятся.

И верно, я зря беспокоился. Генералы – военные и штатские – учтиво поздравили нас, пожали руки. Но подарки из рога изобилия не посыпались. Лишь бургомистр Ваш преподнес букет цветов. Сказал невесте:

– От нас, – и показал пальцем на себя и Дьендеша, Чтобы генералы к букету не примазались, что ли?

– А теперь – милости просим к свадебному столу, – провозгласил Гуркин после краткой заминки, пошептавшись с Замерцевым.

И мы тронулись церемонной процессией в столовую, хитроумно превращенную в просторный зал. Впереди я под руку с Зоей. За нами Гуркин со своими гостями. Потом все остальные, озадаченные не меньше нас нашествием генералитета.

И расселись за огромным раздвинутым столом – тоже не как попало. Во главе, разумеется, жених и невеста. Рядом – Гуркин в качестве посаженого отца. Впрочем, он не столько сидел, сколько носился к другому концу стола, где согласно чинам восседали высокие гости.

Первый тост доверили произнести генерал-лейтенанту Крайнюкову:

– За счастливую брачную жизнь Зои и… – он склонился к Гуркину, тот торопливо прошептал что-то на ухо, – и Льва! – и весьма умело влил в себя полный стакан водки.

И пошло! Выпив, стол загудел, стал требовать традиционное "горько!", потом еще. И еще, и еще. Мы с Зоей трудились в поте лица.

Словом, свадьба становилась на обычные рельсы. Танцевали здесь же, в столовой, под звуки мощной радиолы. Дородный подполковник Макаров, тоже заместитель Гуркина, убежденный бездельник, менял пластинки, стараясь протолкнуть без всякой очереди свою обожаемую «Ослиную серенаду», которую он мог слушать часами.

И вдруг в самый разгар свадьбы, когда все дрожало от пляса и веселых выкриков нашей братии, мы заметили, что на противоположном фланге стола исчезли не только генералы и бургомистр с министром, но и их безликие секретари, сидевшие до этого чинно и беспристрастно, с прямыми спинами и портфелями у ног.

– Зоя! Тревога! – шепнул я невесте, да какого черта невесте, теперь уже законной жене: брачное свидетельство так и осталось лежать во внутреннем кармане моего полосатого пиджака. – Дверь нашей комнаты заперта? Золотое кольцо на пальце? Нет, ты проверь, проверь!

– Все шуточки! Давай лучше поцелуемся.

– Так ведь «горько!» вроде не кричат.

– А мы авансом, – разошлась моя милая женушка. – Как ни крути, а ведь все равно придется.

И все-таки любопытство так и подстегивало меня. Куда, интересно, девался генералитет? Машины их как стояли, так и стоят во дворе.

Я выскользнул из зала в рабочую комнату. У кабинета Гуркина застыл часовой.

Все окончательно встало на свои места.

И я вернулся в зал.

– Куда это ты исчез, интересно? – Зоя раскраснелась, милые золотые кудряшки рассыпались по обеим сторонам лица. – Тут уже раз пять вопили «горько!». А мне что, с Матьяшом целоваться?

– Только посмей!..

И я поспешно приступил к выполнению своих обязанностей.

Свадьба ела, пила и плясала.

Гуркин присоединился к нам часов в одиннадцать. Улыбающийся, довольный.

– Проводили, товарищ подполковник?

– Точнее, выпроводил. Крайнюков сюда рвался, но я сказал, что неудобно. Есть такая английская поговорка: «Уходя – уходи и не забудь выключить за собой свет»… Подполковник Макаров, давай своего «Золотого осла»! Имеет же право посаженый отец хоть раз за всю свадьбу сплясать с невестой…

И он, хохоча и привычно подскакивая, понесся с Зоей по блестящему паркету.

Часа в два ночи нас шумной и веселой гурьбой проводили в комнату, вернее, полторы, которая на ближайшее время становилась нашим собственным домом. Матьяша отсюда перевели к другому «холостяку», Ланину, а Франкович, заранее предвидя такой поворот событий, уже давно перебрался к своей венгерской «баратнэ» – подружке, за два квартала отсюда. Заставили меня, как и полагается, перенести Зою через порог, пожелали, дружно хохоча и подмигивая, «очень спокойной ночи».

Когда мы остались одни, я сказал:

– А ведь я все еще жду.

– Чего же, интересно?

– Я жду, когда, наконец, ты произнесешь просто, ясно и понятно: «Я тебя люблю». За все время, что мы знакомы, я не слышал этого ни разу.

– Не слышал и не услышишь, – Зоя сбрасывала ставшие после таких переплясов чуть тесноватыми туфельки.

– Почему?

– Я вышла замуж не за тебя, а за идеальный образ мужчины, обрисованный с помощью красноречия подполковника Гуркина и не имеющий к тебе ни малейшего отношения.

– Ах так! Идеального захотела? Принца? Бургомистра? Министра? Генерал-лейтенанта?

И пошла у нас веселая возня.

А утром я проснулся от сильного стука в дверь. По ней вроде бы молотили ногами. Комната была залита солнцем. Я забыл вчера опустить шторы.

– Кто стучится в дверь ко мне? – прохрипел я страшным басом.

– С толстой сумкой на ремне, – продолжил слегка дребезжащий голосок моей половины.

– Полной выпивки, закусок…

– Боже мой, – простонала Зоя. – Он еще может думать о выпивке… Нет, не зря я все-таки боялась. Вот словно предчувствовала.

– Вставайте, вставайте поскорее! – раздался приглушенный толстой дверью голос майора Афанасьева. – Гуркин к себе срочно требует.

– Который час?

– Доспались уже, позднее некуда!

– Так Гуркин же сам вчера сказал, что можем сегодня спать сколько влезет.

– Значит, вчера одно, сегодня другое. Поднимайтесь и бегом к нему. Оба! Там генерал Замерцев ждет.

– Подарки привез, – сказал я Зое. – Вот видишь, говорил я тебе, что генералы в общем-то вполне приличные люди.

Минут через пятнадцать мы стояли рядком, словно провинившиеся, на ковре в необъятном кабинете начальника. Гуркин, заложив руки за спину, прохаживался возле «картинной галереи» – стены, на которой были развешаны творения видных венгерских художников. Сбежавший граф, которому раньше принадлежал дом, был запойным любителем живописи. А генерал Замерцев, посверкивая угольками маленьких глаз, сидел, развалясь, как хозяин, в кресле за письменным столом нашего начальника.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор! – поприветствовал я по-военному, хотя был во вчерашней полосатой тройке.

– Здравствуйте, здравствуйте, молодожены, – почему-то заговорщицки усмехнулся Замерцев.

И, тяжело поднявшись с кресла, тоже стал по стойке «смирно».

– От имени командования Центральной группы войск объявляю вам благодарность в приказе (приказ оформлю завтра, сегодня воскресенье, вся моя канцелярия за город разбежалась) за отлично проведенное представление, прямо-таки настоящий спектакль. Вы, конечно, догадываетесь, ребята, – перешел он на менее официальный тон, – что политика делается не только в министерских кабинетах. Если на этот раз нам удалось вчера сравнительно безболезненно разрешить довольно кусачий вопрос, то тут, я скажу, ваши заслуги просто неоценимы. И ваши, Федор Алексеевич. Создать, понимаешь, как на сцене, такую непринужденную обстановку настоящей свадьбы, смягчить суровые души, склонить всех действующих лиц к уступчивости…

Мы с Зоей ошеломленно переглядывались.

– Товарищ генерал считает, что это была инсценировка, – пояснил, едва заметно усмехаясь, Гуркин.

– Что значит – считаю? – недовольно выпятил губы генерал. – Я что, по-твоему, не могу отличить жизни от произведения искусства? Навешал себе кучу картин, – он кивком указал на «галерею», – и считает теперь, что все понимает в жизни. А другие так ни бум-бум!

– Левушка, свидетельство с вами? – спросил Гуркин.

Я молча похлопал себя по карману.

– Продемонстрируйте, пожалуйста, генералу.

Замерцев, шевеля губами, прочитал короткий емкий текст. Повертел свидетельство в руках, прочитал снова.

– Так это что? Значит, они…

– Со вчерашнего дня – муж и жена, – заключил Гуркин, уже не скрывая улыбки. – А что – плохая пара?

– Пара – дай боже, пара хоть куда, – растерянно мямлил генерал. И вдруг взорвался: – Ай-яй-яй! В какое положение ты поставил меня, Федор Алексеевич, об этом ты подумал? И генерал-лейтенанта Крайнюкова, и представителя Ставки! Венгры хоть догадались клок сена захватить. А мы… Ай-яй-яй! Выставил ты нас в хорошеньком свете, нечего сказать! Мужики, мужики, понимаешь, неотесанные, хоть и с большими звездами на погонах… – нервно постучал он пальцами по стеклу на столе. – Вот что мы сделаем для ликвидации этой нелепицы. Вот что сделаем! – у генерала вдруг загорелись глазки. – Будут подарки – какого черта! После свадьбы, но будут. Так тоже можно. Итак, жалую вам, други, от всей нашей честной генеральской компании тридцать бутылок шампанского. Сегодня воскресенье – завтра же присылайте машину. А? Что теперь скажешь, Федор Алексеевич? – торжествовал он.

– Ну, товарищ генерал…

– Споите мне мужа! – тяжело вздохнула Зоя.

– А ты на что? А жена молодая на что? – отпарировал генерал, очень довольный своей придумкой. – Бери, забирай все шампанское себе и выдавай на праздники по штуке. Ну, поздравляю еще раз от всей души!

Он долго тряс нам руки, все поглядывая на Зою. Видно, очень уж хотелось чмокнуть, но не решался.

Надо было вчера, товарищ генерал. Поезд уже ушел!

Через год у нас с Зоей родился первенец, сын. Назвали Анатолием – в честь ее семнадцатилетнего брата, погибшего в моих родных местах, в Латвии, в последний год войны.

Близких родных у нас не осталось. Ни у нее – мать умерла задолго до войны, отца тоже убили на фронте. Моих же родителей в самом начале войны фашисты расстреляли в латвийской тюрьме.

Так что нам предстояло продолжить род.